Часто моргая, толстыми, как сосиски, пальцами он ухватил сломанный карандаш и, дергаясь, постанывая, вывел на мятом листке бумаги: tummi… flib… rg…

– Это его так зовут… Томми Флаберг… – пояснил доктор Фул. – Скажем так, год назад он выглядел крепче…

И все время, пока мы переходили из палаты в палату, я вел скрытую съемку.

Я снимал лица и истерику моргачей, снимал доктора Фула. Никто не мог видеть работу скрытых камер, но когда доктор Фул вдруг сам, как его больные, яростно выдохнул: «Хватит!» – я невольно замер.

Но он, конечно, имел в виду не съемку.

– А почему вы не спрашиваете, отчего это я не кричу о происходящем на всю страну?

– Мне не надо этого объяснять, – сказал я негромко. – Я видел, что они делали с вами в «Креветке».

– Вы бы видели, что они сделали с Бэдом…

Мы вышли в коридор. Доктор Фул вдруг заторопился, наверное, ему хотелось быстрее вернуться к бутылке. В кабинете он сразу налил почти полный стакан. Я снял на камеру и это. «Если его придется ударить, – подумал я, – то лучше, наверное, ногой». Но я пожалел доктора Фула и ударил его ребром ладони чуть ниже желтого оттопыренного уха. Он ахнул и упал грудью на стол. В карманах не оказалось никаких ключей, но спецкурс по открыванию сейфов в АНБ читали виднейшие специалисты. Кое-кто из преподавателей в свое время имел дело с самим Батистом Траваем, который в мире был больше известен под кличкой Король алиби. Видимо, это он вскрыл в 1911 году сейф швейцарской компании «Мессажери маритм», но никто этого так и не доказал. За несколько минут я выгреб из сейфа медицинские карты, пачку крупных купюр, сводку химанализов и пистолет с двумя запасными обоймами.

Пистолет я сунул за пояс, потом перетащил доктора на диван.

За этим занятием меня застигла сухопарая сестра.

– Что с доктором Фулом? – подозрительно спросила она.

– Алкогольное отравление. – Я подошел к дверям и запер их на торчавший из скважины ключ. – Кто сегодня дежурит в клинике?

– Врач Апсайд и санитар Герт. Вызвать их?

– Да нет. Пусть дежурят.

– Что вы собираетесь делать?

– Всего лишь привязать вас к креслу. И заткнуть вам рот.

К счастью, у нее хватило благоразумия не сопротивляться.

Переснимая документы, я ни на секунду не забывал о ней.

Сестра дрожала от страха и все же косилась на диван – как там доктор Фул? Кажется, она по-настоящему жалела этого спившегося человечка. Я усмехнулся. Если меня бросят на такой диван… Найдется ли человек, который смотрел бы на меня с такой жалостью?.. Может, Джек Берримен? Не думаю. Он не простил бы мне поражения. Джой? Да с чего бы? Шеф? Уж он постарался бы, чтобы я уже никогда не поднялся с этого дивана. И был бы прав. Доктор Хэссоп? Я покачал головой… На секунду всплыла в памяти Нойс, но я только усмехнулся такому нелепому видению.

И вдруг вспомнил – Лесли! Ну, конечно, Лесли! Человек, против воли которого я разорил фармацевтов Бэрдокка и застрелил эксперта. Он мог бы меня пожалеть, если бы я в этом нуждался. Ведь это он однажды сказал: «Все твои подвиги, Миллер, фальшивые». И это он сказал: «Преступление не окупается, Миллер».

Ладно. Не будем. Я не собирался делать Лесли символом добродетели.

Закончив съемку нужных мне документов, я взглянул на сестру. Не знаю, что она там прочла в моих глазах, но она злобно ощерилась. Она, оказывается, не боялась меня, ее страшил вид валяющегося на диване доктора. Ничего, решил я, пару часов она выдержит. А мне этого хватит.

Закрыв кабинет на ключ, я бесшумно спустился в холл.

Привратнику я сказал:

– Если меня спросят, я в «Креветке».

Он ничего не знал о моих переживаниях, но кивнул:

– Конечно, доложу. А вас непременно будут спрашивать? Кто?

– Скорее всего, Габер. Но, может, и Сейдж. Но это все равно. Вы ведь знаете, где я буду…

На полпути к Старым дачам радиотелефон включился.

«Джип Гарриса брошен возле клиники Фула…»

«Доктор Фул не берет трубку…»

«Гаррис напал на старшую медсестру…»

«Изнасилование? – Санитарный инспектор Сейдж был в превосходном настроении. – Так я и думал. Перекройте все выходы из города…»

Я усмехнулся и взглянул на часы. Скоро должен был начаться рассвет. Мое время кончалось. Под ногами слабо светились гнилушки, где-то в стороне вспыхивали над водой звездочки тлеющих сигарет – покуривала выдвинутая в бухту охрана.

Затянув пояс надежной непромокаемой куртки, я вошел в маслянистую тяжелую воду. Погрузился по пояс, по грудь, по плечи, потом оттолкнулся ногой от скользкого дна и поплыл, с трудом преодолевая бьющий в нос запах разлагающейся органики. Пару раз я отдыхал под каменными быками, держащими на себе выдвинутые в бухту сливные трубы. Иногда сигареты охранников вспыхивали метрах в десяти, не больше, но я двигался совершенно бесшумно, радуясь тому, что мертвая вода не светится. Скоро я заплыл уже в зону медленных водоворотов, над которыми стояли смутные шапки никогда не растворяющейся пены. Заполнив водой и этой пеной несколько пробирок, я надежно упрятал их в специальном кармане.

Если бы куртка не вздулась одним большим пузырем, я пошел бы ко дну.

Все равно я выбился из сил, пока выполз наконец на отмель, простирающуюся все под той же глухой бетонной стеной, отделяющей Старые дачи от внешнего мира. Слепящий луч прожектора пробежал по берегу и, чуть не задев меня, ушел правее к каким-то руинам. Нащупав старую калитку, я оказался в вонючем переулке (а может, так гнусно несло от меня) – в темной резервации моргачей, в их колонии, такой безмолвной, что, казалось, тут нет ни души.

И вдруг я увидел тень.

В тусклом свете слабого фонаря сидел на песке сгорбленный лысый старик. С каким-то невероятным, нечеловеческим, поистине идиотическим упорством он пересчитывал пальцы левой руки. «Это три… – шептал он, отгибая палец. – Это три, – шептал он, погружаясь во все большее сомнение. – Это наверняка три…»

– Эй! – негромко окликнул я отчаявшегося старика. – Где начинается брод на ту сторону бухты? Тут должен быть брод, я знаю. Покажи где. Я заплачу́.

Оставив пальцы, старик бессмысленно заморгал:

– Ты заплáчешь?

– Нет, – пояснил я нетерпеливо. – Заплачу́. Чувствуешь разницу?

– Ты не будешь плакать… – Кажется, это успокоило старика. Он опять растопырил пальцы левой руки. – А это уже четыре… Да, четыре… Я тоже помню… Это непременно четыре. Так должно быть.

Я встряхнул его:

– Старик, как мне перейти на ту сторону бухты?

Кажется, он что-то понял. По крайней мере, поманил меня за собой. Но дом, в который мы попали, больше походил на сарай. Похоже, он служил и людям, и голубям. Птицы сидели на подоконниках, на балках, они стайками возились на загаженном полу, и тут же на брезенте, заляпанном всякой дрянью, под окном, забранным металлической решеткой, лежал на животе толстый полуголый дебил, держа за ногу рвущегося в беспамятстве голубя. Оскаленные желтые зубы, пена на губах, вытаращенные моргающие глаза. Нельзя было понять: смеется моргач или собирается убить птицу.

Старик ласково погладил дебила по плечу.

– Где брод? – напомнил я.

Опять калитки, грязные переходы, вонь.

Где-то далеко за нашими спинами грохнул выстрел.

Потом раздался еще один. Наверное, это шли люди Габера.

Минут через десять они блокируют резервацию моргачей, подумал я. И как раз в этот момент очередной переулочек уперся в грязную воду. Тут даже стены не было. Просто грязный вонючий переулочек уперся в бухту. Слабый накат шевелил грязную пену прямо под ногами. А прожектора шарили по всему берегу.

Я ткнул моргача пистолетом:

– Где брод?

Старик трясущейся рукой указал на воду.

– Ты уверен? – спросил я. – Ты понимаешь, что я ищу?

Старик не ответил. И я тоже умолк, потому что в смутном отсвете фонаря увидел чуть в стороне деревянный домишко, каких в Итаке когда-то было много. Домишко покосился, каменный фундамент оброс липкой зеленью, а невдалеке торчали из песка черные, как уголь, останки разбитой шхуны.