Люди молчали и в страхе терпели все. Но Джакомо не мог молчать. Потому что, даже когда он ни слова не произносил, за него говорили его мысли. Ведь он был прозрачным, и окружающие могли свободно читать их: все видели, как возмущается он несправедливостью и насилием и шлет проклятия тирану. Народ тайком повторял мысли Джакомо и стал постепенно обретать надежду.

Узнав про это, тиран приказал немедленно арестовать Прозрачного Джакомо и бросить в самую темную тюрьму.

И тогда случилось невероятное. Стены камеры, в которую заключили Джакомо, тоже вдруг стали прозрачными, потом стали прозрачными стены коридора, а затем и наружные стены тюрьмы — вся тюрьма cтaла словно стеклянная! И люди, проходившие мимо, видели Джакомо, сидевшего в своей камере, и по-прежнему могли читать его мысли.

A ночью тюрьма стала излучать такой яркий свет, что тиран приказал опустить в своем дворце все шторы, чтобы свет не беспокоил его. Но все равно он не мог спать спокойно: Прозрачный Джакомо, даже закованный в цепи, посаженный в самую темную тюрьму, был сильнее тирана.

Это потому, что правда сильнее всего на свете — она ярче дневного света, сильнее любого урагана.

Однажды мартышки, что живут в зоопарке, решили отправиться в путешествие, чтобы пополнить свое образование. Шли они, шли, а потом остановились, и одна из них спросила!

— Итак, что же мы видим?

— Клетку льва, бассейн с моржами и дом жирафа, — ответила другая.

— Как велик мир! И как полезно путешествовать! — решили мартышки.

Они двинулись дальше и присели передохнуть только в полдень.

— «Что же мы видим теперь?

— Дом жирафа, бассейн с моржами и клетку льва!

— Как странен этот мир! Впрочем, путешествовать, конечно, полезно.

Они снова тронулись в путь и завершили путешествие только на заходе солнца.

— Ну, а теперь что мы видим?

— Клетку льва, бассейн с моржами и дом жирафа!

— Как скучен этот мир! Все время одно и то же. Хоть бы какое-нибудь разнообразие! Нет никакого смысла странствовать по свету!

Еще бы! Путешествовать-то они путешествовали, да только не выходя из клетки, — вот и кружились на одном месте, словно лошадка на карусели.

Синьор Притворини был ужасным неженкой. Вы даже себе представить не можете, каким он был неженкой! Если, например, по стене ползла сороконожка, он уже не мог спать и жаловался на шум. Ну а уж если муравьишка нечаянно ронял на пол крупицу сахара, он в ужасе подскакивал и кричал:

— Караул! Землетрясение!

Само собой разумеется, он терпеть не мог детей, грозу и мотоциклы. Но больше всего ему досаждала пыль, лежавшая обычно на полу или на земле. Из-за нее синьор Притворини даже не мог ходить по комнате, а заставлял своего слугу-силача носить себя на руках. Слугу звали Гульельмо, и Притворини целыми днями кричал на него:

— Тише, Гульельмо! Делай все как можно тише! Не то я не выдержу и разлечусь на куски!

Оттого что он никогда не ходил, он стал толстеть, и чем больше толстел, тем становился чувствительнее. Под конец его стали беспокоить даже мозоли на руках у Гульельмо.

— Да что же это такое, Гульельмо! — сердился он. — Сколько раз тебе говорить, чтобы ты надевал перчатки, когда поднимаешь меня!

Гульельмо отдувался и с трудом натягивал на руки громадные перчатки, такие толстые и широкие, что они наверняка были бы велики даже бегемоту.

А синьор Притворини все толстел и толстел, и с каждым днем становился все тяжелее. Теперь даже зимой бедняга Гульельмо обливался потом, словно на дворе стояла июльская жара. И вот однажды он подумал: „А что будет, если я сброшу синьора Притворини с балкона?“

Случилось так, что как раз в этот день синьор Притворини нарядился в белый чесучовый костюм. И когда Гульельмо сбросил его с балкона, он угодил на то самое место, где незадолго до этого муха оставила свою точечку. Точечка еще не совсем засохла и испачкала синьору Притворини его белые брюки. Чтобы разглядеть это пятнышко, нужен был бы самый сильный микроскоп, но синьор Притворини был таким неженкой, что тут же умер от огорчения.

Я знал одного мальчика… Но это был не один мальчик, а семеро. Как это может быть? Сейчас расскажу.

Жил он в Риме, звали его Паоло, и отец его был вагоновожатым.

Нет, нет, жил он в Париже, звали его Жан, и отец его работал на автомобильном заводе.

Да нет же, жил он в Берлине, звали его Курт, и отец его был виолончелистом.

Что вы, что вы… Жил он в Москве, звали его Юрой, точно так же, как Гагарина, и отец его был каменщиком и изучал математику.

А еще он жил в Нью-Йорке, звали его Джимми, у отца его была бензоколонка.

Сколько я вам уже назвал? Пятерых. Не хватает двоих.

Одного звали Чу, жил он в Шанхае, и отец его был рыбаком. И наконец, последнего мальчика звали Пабло, жил он в Буэнос-Айресе, и отец его был маляром.

Паоло, Жан, Курт, Юра, Джимми, Чу и Пабло — мальчиков семеро, но все равно это один и тот же мальчик.

Ну и что же, что у Пабло темные волосы, а у Жана светлые. Неважно, что у Юры белая кожа, а у Чу — желтая. Разве это так важно, что Пабло, когда приходил в кино, слышал там испанскую речь, а для Джимми экран разговаривал по-английски. Смеялись же они все на одном языке.

Потому что это был один и тот же мальчик: ему было восемь лет, он умел читать и писать и ездил на велосипеде, не держась за руль.

Теперь все семь мальчиков выросли. Они никогда не станут воевать друг с другом, потому что все семь мальчиков — это один и тот же мальчик.

Как-то раз одному человеку взбрело в голову украсть знаменитый римский Колизей. Он захотел, чтобы Колизей принадлежал только ему. „Почему, — недоумевал он, — я должен делить его со всеми? Пусть он будет только моим!“ Он взял большую сумку и отправился к Колизею. Там он подождал, пока сторож отошел в сторонку, быстро набил сумку камнями из развалин древнего здания и понес домой.

На другой день он проделал то же самое. И с тех пор каждое утро, кроме воскресенья, он совершал по крайней мере два, а то и три таких рейса, всякий раз стараясь, чтобы сторожа не заметили его. В воскресенье он отдыхал и пересчитывал украденные камни, которые грудой лежали в подвале.

Когда же подвал весь был забит камнями, он стал сваливать их на чердаке. А когда и чердак заполнился до отказа, то стал прятать камни под диваны, в шкафы и даже в корзину для грязного белья.

Каждый раз, приходя к Колизею, он внимательно осматривал его со всех сторон и думал: „Он кажется все таким же огромным, но некоторая разница все же есть! Вон там и вот тут уже немного меньше камней осталось!“

Он вытирал пот со лба и выковыривал из стены еще один кирпич, выбивал из арки еще один камень и прятал их в сумку. Мимо него проходили толпы туристов с открытыми от восхищения и изумления ртами. А он ухмылялся про себя: „Удивляетесь? Ну-ну! Посмотрю-ка я, как вы будете удивляться, когда в один прекрасный день не найдете здесь Колизея!“

Порой случалось ему заходить в табачную лавку — а в табачных лавках в Италии всегда продают открытки с изображением достопримечательностей. Когда он смотрел на открытки с видами старинного амфитеатра Колизея, то всегда приходил в хорошее настроение. Правда, он тут же спохватывался и притворялся, будто сморкается, чтобы не увидели, как он смеется: „Ха-ха-ха! Открытки! Подождите, скоро только открытки и останутся вам на память о Колизее!“

Шли месяцы, годы. Украденные камни громоздились теперь под кроватью, заполнили кухню, оставив лишь узкий проход к газовой плите. Камнями была завалена ванная, а коридор превратился в траншею.

Но Колизей по-прежнему стоял на своем месте и пострадал от воровства не больше, чем от комариного укуса. Бедняга вор сильно постарел за это время и пришел в отчаяние. „Неужели, — думал он, — неужели я ошибся в своих расчетах? Наверное, легче было бы украсть купол собора Святого Петра! Ну да ладно, надо набраться мужества и терпения. Взялся за дело — надо доводить его до конца“.