Но не все отнеслись так бессердечно к государственным преступникам, как этот высокородный трус. Местное начальство вело себя гуманно, с русским добродушием и сибирским чувством безответственности — авось, никто не узнает в Петербурге о том, что делается в какой-нибудь Таре; может быть, сказалась тут отчасти и провинциальная наивная вера, что опала этих людей скоро минет. В Перми городничий Дамиг пригласил их заехать к себе. В Каинске городничий Степанов кричал для видимости на них «я вас отучу бунтовать», но, оставшись наедине, угостил и ссыльных и фельдъегерей на славу, повел в свою домашнюю баню, предлагал книг и белья. И так же встречали бывших друзей и знакомых многие губернаторы и вице-губернаторы, угощали, предлагали денег. Купцы жарко затапливали свои бани; исправники угощали обедами, на которых подавали по двенадцати сортов сибирской рыбы. Кое где собиралось местное общество и дамы кокетничали с проезжими декабристами, как будто и впрямь еще был на них гвардейский шитый золотом мундир. Фельдъегеря протестовали слабо, да и как было протестовать, когда какой-нибудь исправник или городничий кричал на них «что ты мне с твоими предписаниями? здесь я — государь!», и фельдъегеря подчинялись, да и сами пили и ели исправно.

Порой в узниках пробуждалась надежда, что Сибирь может быть не такая страшная страна, как это думают.

Хуже всех пришлось первым восьмерым декабристам отправленным в Сибирь и попавшим на работу в Благодатский рудник Нерчинских Заводов. Хотя скоро губернатор Цейдлер определил для них сравнительно короткое время работы, от 5 до 11 утра, с обязательной выработкой только трех пудов руды, но и это было изнурительно для непривычных к физическому труду и измученных долгим заключением людей. Их душевное состояние было еще хуже физического. Все они были подавлены, истощены, много болели. У Трубецкого началось кровохарканье и казалось, что ему угрожает чахотка; у Волконского болела грудь, он едва держался на ногах от слабости; у Оболенского открылась цынга; старший из Борисовых, Андрей, сошел с ума. Начальник рудников Бурнашев считал своей задачей «вывести в расход», как он выражался, декабристов и только жаловался, что ему мешает сделать это странная инструкция, предписывающая оберегать здоровье арестантов. И кто знает, не пренебрег ли бы он инструкцией и чем кончилось бы их пребывание на заводах, если бы не «русские женщины».

Подвиг этих женщин, из которых, впрочем, три были по рождению француженки, хорошо известен. Имена Трубецкой и Волконской широко распространила поэма Некрасова и они не изгладятся из памяти русских людей. Эти две княгини приехали к мужьям после трудной борьбы с родными и правительством, после ужасных душевных мучений. Волконская, для того, чтобы поехать к мужу, — решила расстаться с малюткой сыном. Она оставила его у родственников, взяла на себя это невыносимое для матери испытание. Она никогда больше не увидела сына; он скоро скончался. Но мужа она спасла своим подвигом. Она и Трубецкая первые добились разрешения ехать в Сибирь, благодаря тому что у них были огромные связи. Волконская непосредственно обратилась к государю и получила от него письмо, в котором он разрешал ей ехать, хотя дружески советовал этого не делать. Как мог он отказать ей, когда сама императрица писала в своем дневнике: «о, на их месте я, конечно, сделала бы то же самое!» Но какие трудности, какие душевные пытки пришлось перенести юной княгине! Против воли любимого отца, против организованного заговора всей своей семьи, которая долго даже не передавала ей писем мужа и скрывала, что с ним случилось и где он, преодолев мучительные уговоры и угрозы местного начальства, поехала она, чтобы стать женой ссыльно-каторжного, в отрезанной от России, ужасной стране. Отец уступил ей, но поставил ей условие — возвратиться через год, грозя проклятьем в случае неповиновения. Она знала, что возврата не будет, всё преодолела и уехала. По духовной высоте и силе это одна из самых замечательных русских женщин.

«Какие мы героини, мы просто любящие женщины, поехавшие за своими мужьями», говорила одна из жен декабристов. Но Волконская вышла замуж не по любви, а по настоянию семьи, видевшей в браке с князем блестящую партию и не остановившейся даже перед его принадлежностью к Тайному Обществу. После свадьбы она почти не видела мужа, бывшего почти всё время в разъездах по делам службы и Тайного Общества. Подвиг её был подвигом в чистом виде, подвигом для подвига, актом героической, направленной к высокому воли. Не сухим исполнением долга, но и не только порывом человеческой, женской любви, а изумительным напряжением юной, высокой и сильной души.

8 февраля 1827 года Волконская была уже в Благодатском, 9-го она получила свидание с мужем. Есть символические жесты, полные смысла: прежде чем обнять мужа, она бросилась на колени и поцеловала его кандалы. Сильнее любви было в ней преклонение перед подвигом и жажда подвига. Кажется даже, что у этой молоденькой женщины, как у немногих тогда, было понимание политической правды декабристов, редкое в те годы, когда даже среди самих осужденных под влиянием испытаний и разочарований многие склонны были осуждать попытку бунта. Своим подвигом она как бы становилась их товарищем, бросала упрек и вызов жестокому правительству и равнодушному обществу. Кажется, будь она мужчиной, она тоже пошла бы на площадь и уже конечно у неё никакие угрозы не вырвали бы отступничества и покаяния! Такой душевной чистоты, такого закала не было среди мужчин-декабристов, за исключением одного Лунина. Воистину, как «горный хрусталь» был тверд и прозрачен её характер.

Началась жизнь на далеком севере двух еще совсем молоденьких женщин, неопытных, избалованных, неприспособленных. Она была нелегка. Трубецкая, приехавшая первою, сняла комнату в избе у местного казака. У неё же остановилась и Волконская. Комната была такая тесная, что Мария Николаевна, ночуя на полу, касалась головой стены и упиралась ногами в дверь; дым выходил с трудом; в окнах вместо стекол слюда. У обеих княгинь было с собою очень мало денег, очевидно потому, что они не решились нарушить правительственный запрет. Двух горничных девушек, взятых с собою, пришлось очень скоро отправить обратно в Россию, и они сами должны были стряпать и для себя и для заключенных, при чём делали они это с непривычки очень неискусно. Те небольшие деньги, которые у них были, они тратили на заключенных, а сами питались хлебом и квасом.

Но не лишения были страшны, страшно было другое: когда Трубецкая в первый раз увидела мужа сквозь щель тюремного тына, увидела его в грязном, оборванном тулупе, подпоясанном веревкой, узнала его изменившееся, похудевшее, обросшее бородой лицо, она упала в обморок. Волконскую в первый раз пустили на свидание к мужу в маленькую каморку, в которой было три аршина в длину и два в ширину, грязную и такую низкую, что в ней нельзя было выпрямиться. Узников буквально заедали насекомые, и обе княгини возвращаясь со свидания, тщательно вытряхивали свою одежду. Сознание, что близкие им люди живут в таких условиях рождало душевную боль и тревогу… Еще хуже была другая не покидавшая их тревога за мужей: они были вполне бесправны. Грубость и своеволие начальства могли каждое мгновение перейти в нечто худшее. Ведь за каждую провинность им грозили розги и плети.

Эта угроза скоро стала не пустой угрозой, когда помощник Бурнашева, Рик, вздумал запретить декабристам собираться после работы в одну камеру и сообща обедать. Все они должны были сейчас же по возвращении в тюрьму расходиться по своим «чуланам» и сидеть там в одиночестве, да к тому же еще и без света, так как он из экономии перестал давать им свечи. Сидеть с 3 часов дня до следующего утра в душных и совершенно темных камерах, без права переговариваться с соседями — было невыносимой пыткой. Заключенные ответили на это отказом принимать пищу. Рик их намерение уморить себя голодом решил рассматривать как бунт и дело могло кончиться трагически. Дни и часы этого столкновения бедные княгини провели в страшной душевной муке. До них дошел слух, что «секретных» (так называли в Сибири политических) будут судить. Трубецкая, не вынесши неизвестности, решилась на хитрость — подошла к караульным солдатам и спросила их, приготовлены ли уже для заключенных розги. Когда солдаты ответили незнанием, она прибежала к Волконской с этой доброю вестью. «Наташа, что вы сделали? Мы и допускать не должны подобной мысли», сказала ей строго Волконская. К счастью, всё обошлось благополучно. Твердая выдержка заключенных помогла им — в их поведении трудно было усмотреть признаки бунта даже Бурнашеву. Он восстановил прежний распорядок и через некоторое время (чтобы не иметь вида слабости) уволил Рика. Вероятно узников спасло присутствие их жен.