Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Некоторые слова в этих документах были пропущены и заменены символическими знаками. Слово «оружие» заменялось изображением штыка. Порт обозначался тремя якорями, город — башенкой. Восьмиугольник обозначал 8 славянских народов: Россию, Польшу, Богемию, Венгрию (!), Кроацию, Далмацию, Моравию и Сербию.

Новому Обществу суждено было расцвесть. Петр Борисов горел духом прозелитизма. Распространялось оно как бы почкованием и долго оставалось кружком близких друзей. Личное дружеское влияние было главным средством пропаганды. Об этом так говорил сам Борисов: «Способы, употребляемые нами, были дружество и готовность пособлять во всякое время, а как нас любили многие, то мы скоро сообщали им свои мысли».

Одним из первых был принят Горбачевский, которому суждено было стать историком и панегиристом Славян. Это был своеобразный и хороший человек, но не характерный для своего времени. Он был скорее шестидесятником до времени, человеком Базаровской складки, нигилистом avant la lettre. Был немного хмурым и очень правдивым человеком, демократом и буршем до мозга костей, да еще с хохлацким оттенком. Ему бы носить не офицерский, а потертый студенческий мундир и порыжелую фуражку, и уже во всяком случае не быть помещиком! Он и не захотел стать душевладельцем. Когда умерла его мать, «истая малороссиянка», после неё осталось небольшое имение. Отец передал ему документы на владение и попросил сына, когда он будет в имении, непременно побывать на старой яблоне, стоявшей отдельно у ручья, на которую он лазил мальчиком. Но сын бросил связку документов на дно чемодана и забыл о их существовании до тех пор, пока какой то родственник чиновник не пристал к нему, чтобы он съездил в свою деревню. «Всякая деревня помещичья для меня отвратительна» — возражал Горбачевский. Но именье было ему по пути к месту службы; он вспомнил о яблоне и о своем обещании отцу побывать на ней и, взяв с собою родственника чиновника, отправился в путь. Приехав в деревню, он первым делом, не заходя в дом, побежал к яблоне. «Сбросив с себя сюртук, полез на яблоню, чуть себе шею не свернул, посмотрел кругом, опять долой и прихожу к дому, а чиновник уже собрал там народ — посмотреть нового барина. Увидевши толпу хохлов, не знаю, кому я приказал лошадей запрягать, дальше ехать; чиновник вытаращил глаза.

— Куда так скоро?

— А мне что тут делать? — сказал я ему.

— Вот ваши крестьяне.

Я, чтобы кончить развязку, подошел к толпе и сказал им речь, конечно, она не Цицерона и Демосфена, но по-своему, потому что меня вся эта глупость взбесила:

«Я вас не знал и знать не хочу; вы меня не знали и не знайте, убирайтесь к чёрту!» Сел в таратайку и уехал в ту же минуту, даже не поклонившись родственнику чиновнику, который за это жаловался на меня отцу, а тот хохотал до упаду».

Помещик пришелся так по душе крестьянам, что они поставили в своей церкви образ Иоанна Богослова, его святого, в честь него. Сестра писала об этом с умилением, но Горбачевский не любил сентиментальностей и отвечал ей, что «всегда малороссиян считал глупцами и всёгда буду их таковыми почитать». Таковы были Славяне помещики.

Кроме Горбачевского и другого артиллериста, Бесчастного, присоединились к «Славянам» офицеры Черниговского полка Кузьмин и барон Соловьев (откуда только взялся среди армейских офицеров этот барон с чисто русской фамилией?). Словно для того, чтобы нейтрализовать столь аристократическое имя, приняты были канцелярист Выгодовский, провиантский чиновник Иванов, родом из «почтальонских детей», предтеча будущих телеграфистов, любитель чтения, переписавший для себя «Кинжал» Пушкина. Общество ширилось: пропаганда велась Борисовым, почти всегда одинаково: он давал для чтения переведенные им из Вольтера или Гельвеция, «листочки», подготовлял почву разговорами, разжигал любопытство таинственными намеками и, наконец, торжественно объявлял о существовании Общества. Силу его он преувеличивал, говорил о несуществующих членах среди всех славянских народов, о каком-то мифическом члене — сербском графе Макгавли. Принимаемый должен был, как это делалось у карбонариев, знать только одного принявшего его члена. Фактически же все члены Общества знали друг друга. Жизнь их проходила, кроме обычной служебной лямки, в мечтах, в чтении, в вольнолюбивых разговорах. Борисов старался нравственно возвысить окружающих. Он «охуждал» охоту к волокитству, страсть к забавам и удовольствиям. Разумеется, иные из его друзей хотя и старались показывать вид стоической твердости, но тайно «предавались удовольствиям, посвящая оным всё от службы свободное время». Это неизбежно, потому что к жертвенному идеализму способны далеко не все. Сам Борисов тоже не был аскетом, но его любовь, видимо, была такой же романтической, как и вся его натура. На левой руке были у него выжжены порохом буквы «М.Б.» — инициалы его невесты, дочери польского помещика, Марии Бродович. И, вероятно, о существовании Общества, несмотря на все торжественные обещания, знало немало сельских поповен и провинциальных барышень: слишком приятно было окружать себя ореолом таинственности в их глазах. Так как друзья были разбросаны по разным городкам и часто перемещались со своими полками, то между ними велась переписка. Петр Борисов, бывший центром её, подписывался в письмах «Протагором», а Горбачевский «Сципионом». «Наш Катон — писал он — жалуется на суетность мира, но что же делать? Должно себя ограничить малым числом друзей, коих расположение и участие стоят более нежели все почести… Нужно усовершенствовать себя в правилах морали». Катон — это провиантский чиновник Иванов, который вместо морали, по его собственным словам, «старался более усовершенствоваться по счетной части».

Но, помимо дружеских бесед, философической переписки и мечтаний о будущем счастье славянских племен — политическая активность Славян почти ни в чём не выражалась. По-видимому, прибегнуть к излюбленному ими «оружию» они предполагали только в отдаленном будущем. Пока же Общество должно было распространяться и расти, как снежный ком. В Славянах своеобразно соединялась мечтательность с знанием оборотных сторон жизни, романтизм с трезвостью. Романтизм преобладал у «русских мальчиков», которые задавали тон Обществу, долго остававшемуся созданием Петра Борисова, эманацией его мечтательного существа. Были среди Славян люди повзрослее, люди иного склада, мрачные, мало образованные, ушибленные жизнью, как Тютчев или Бесчастный; идейного влияния они иметь не могли, но зато были бесценны для революционного действия. Абстрактная революционность была им чужда, но велики были в них возмущение притеснениями, недовольство и решимость. Во всех Славянах фантастичность отдаленных целей прекрасно уживалась с умеренностью и неопределенностью ближайших планов. Трудно сказать, во что превратилось бы Общество, если бы оно развивалось медленно и органически. Удивительным образом среди Славян не оказалось ни одного предателя и потому не исключена была возможность, что они еще в течение нескольких лет избежали бы ареста. За эти годы одни повзрослели бы и изменились, другие охладели бы и отошли. Но случайная встреча втянула их в орбиту более сильного Общества и словно по закону притяжения, увлекла вместе с ним к гибели.

Лещинский лагерь

Хотя смутные слухи о том, что в Южной Армии есть еще какое то тайное общество уже доходили до Славян, но долго оба общества оставались в неведении друг о друге. Чтобы упал покров этой тайны, нужно было, чтобы член одного Общества вздумал принять и посвятить в тайну члена другого. Однако, если по службе многие из них встречались друг с другом, то по социальному положению они принадлежали к двум плотно отгороженным друг от друга мирам. Лагерный сбор всех частей III Корпуса в окрестностях Лещина сильно увеличивал шансы взаимной встречи. Нужен был случай и случай этот представился в лице человека, принадлежавшего одновременно к обоим мирам — аристократически-гвардейскому кругу Южного Общества и армейскому — Славян. Трудно поверить, чтобы он был когда то подпоручиком блестящего гвардейского полка, этот пехотный капитан, пьяница и фантастически безграмотный человек. И однако это было так: когда то, в молодые годы, Тютчев «вступил в службу в Семеновский полк и служил до раскассирования ево пармейским полкам», как чудесно изъяснялся сам капитан. Ему, как и всем бывшим Семеновцам, не давали отпуска, даже для поездки к больному отцу. По этому поводу он и пришел во время лагерного сбора в Лещине повидать своего бывшего сослуживца Муравьева, — спросить совета и пожаловаться. Неразлучные Муравьев и Бестужев Рюмин встретили его ласково. Бестужев был всегда полон «электризма», пропагандистского рвения. И оба они чувствовали, что необходимо обновить состав Общества более энергичными людьми. Образ мыслей и настроения Тютчева показались им для этого вполне годными.

18
{"b":"585287","o":1}