Без свободы нет счастья. Святой апостол Павел говорит: ценою крови куплены есте, не будете рабы человекам.

Для чего же русский народ и русское воинство несчастны?

Оттого, что цари похитили у них свободу.

Ипполит увидел братьев и бросился к ним на шею. Но к радости свидания примешивалась у старших братьев тревога. Полк Муравьева был в полном восстании, сейчас же после молебна назначен был поход; Ипполит едва успел заехать на квартиру братьев, чтобы переодеться с дороги. Тяжело было старшим братьям видеть, что Ипполит, почти мальчик, будет увлечен вместе с ними к гибели. Но решительность юноши была непреклонна. Черниговские офицеры — Славяне, с которыми он еще не был знаком, приветствовали его, как своего. Молодость, цельность натуры, пожалуй, больше роднила его с ними, чем с старшими братьями, на лицах которых была усталость и тревога. С поручиком Кузьминым они обнялись, обменялись пистолетами и поклялись, что не переживут поражения.

Полк выступил из Василькова. Сначала Сергей ехал впереди полка на коне, а Матвей сел в сани Ипполита, потом и Сергей подсел к ним. Братья в взволнованных словах обменялись новостями. О Петербурге они уже знали, от москвичей он привез привет и обещание поддержки. А перед ним открывалась картина того, что произошло на юге.

Уже с Лещинского лагеря Муравьев и Славяне стали готовиться к восстанию, назначенному на лето 1826 года, и тогда же перед ними острее встал вопрос, как быть с солдатами, подготовлять ли их? В том, что его Черниговский полк пойдет за ним, Муравьев никогда не сомневался. Он знал, что слава о его доброте широко распространена и в других частях; к тому же все полки были прослоены бывшими семеновскими солдатами, хорошо помнившими его и Бестужева, которого они знали молодым и веселым их прапорщиком, любившим пошутить и побалагурить с солдатами. В Лещине эти бывшие семеновцы ходили в «балаган» Муравьева и по одиночке и целыми группами, порой по пятнадцать человек вместе. И Муравьев говорил с ними ласково, как с бывшими товарищами, угощал рюмкой водки, иногда дарил немного денег, по полтиннику или по польскому злотому на брата (больше дать он не мог: у Общества не было никаких сумм, а личные его средства были невелики). О предстоящем возмущении говорил он им глухо. Он считал опасным втягивать в заговор этих простых людей. Это не было следствием презрения к солдату, он не думал, как иные, что достаточно выкатить им бочку вина, вызвать песенников, или прибавить несколько лишних кусков сала в кашицу, чтобы повести за собою солдат. Он не сказал бы, как Ентальцев, что если его рота не пойдет за ним, он погонит ее на бунт палками. Но всё же он видел в солдатах только взрослых детей.

Славяне начали воздействовать на солдат по предложению Муравьева, но говорили с ними совсем иначе. Тоже не открывая им своих планов до конца, они много разговаривали с солдатами, особенно с более развитыми унтер-офицерами и фейерверкерами и постепенно создали атмосферу тревожного ожидания и в Черниговском полку, и во многих частях 8-ой артиллерийской бригады и в 8-ой дивизии. Майор Спиридов непрерывно пил водку с солдатами (может быть, не только для целей агитации) и обещал скорое облегчение их тяжелой жизни.

С многими Славянами были у Муравьева и более глубокие разногласия. Еще в Лещине он имел резкий разговор с Горбачевским. Муравьев думал, что только в религии и особенно в Библии можно найти аргументы в защиту свободы, доступные солдату. «Поверьте мне — говорил он Горбачевскому — что религия всегда будет двигателем человеческого сердца. Она укажет путь к добродетели, поведет к великим подвигам русского…» Он верил, что, если русский солдат узнает те главы Библии, в которых запрещается избирать царей и узнает, что это есть повеление Божие, то не колеблясь согласится поднять оружие против царя. Но Горбачевский, один из тех, которые уже начинали безбожную традицию русской интеллигенции, — не верил в религиозность русского народа. Русский народ презирает священников, это антирелигиозный народ. «Между русскими солдатами можно более найти вольнодумцев, чем фанатиков», говорил он. Чуждый сам всякого религиозного чувства, он не понимал, что религия для Муравьева — не средство для политических целей, не простой «макиавелизм», как он думал, что это живая вера его сердца; что любовь к Богу неотделима для него от любви к свободе, что только она дает ему силы для жертвенного подвига. Подвиг этот уже близился. Начинались аресты.

После смерти Александра, начальник Главного Штаба Дибич нашел в бумагах царя донос Майбороды. У него не было тех сомнений, которые долго мучили Императора, он мог действовать решительно. Осведомив Константина Павловича и не дожидаясь его ответа, Дибич дал генералу Чернышеву полномочия арестовать заговорщиков. Чернышев, сыщик по призванию, рьяно принялся за дело. Он поехал в Тульчин и после недолгих розысков нанес прямой удар в центр заговора, арестовав Пестеля. Произошло это вечером 13 декабря, накануне петербургского мятежа, когда полковник вечером приехал в Тульчин из местечка Линцы, где стоял его полк. Генерал-майор Байков, которому поручено было его задержать, послал казака к шлагбауму с требованием Пестелю явиться к нему за приказаниями. (В гостях у Байкова Пестель не бывал и простое приглашение могло бы показаться ему подозрительным). И Пестель пошел на эту удочку, которую не мог не заметить, и покорно явился, и спокойно выслушал от Байкова известие о своем аресте. Так дал себя взять без малейшей попытки к сопротивлению вождь одной из самых сильных тайных организаций, когда либо существовавших в мире, имевший, или считавший, что имеет в своих руках многочисленные полки. Может быть, он наивно думал, что обманет правительство, что тому еще не многое известно, хотя уже давно он опасался доноса Майбороды. В первых своих показаниях, данных в Тульчине, он резко и определенно отрицал какую бы то ни было свою прикосновенность к Тайному Обществу. Не подумал о сопротивлении и его помощник, князь Волконский, командовавший целой дивизией (он временно заменял дивизионного генерала). Волконский был вообще мало способен к инициативе, а с арестом Пестеля он «как бы терял свою душу». Во что бы то ни стало жаждал он повидать своего вождя, получить от него поддержку и указания. Под каким-то служебным предлогом ему удалось проникнуть к арестованному в тот момент, когда Пестель мирно пил чай с сторожившим его Байковым (Пестель чувствовал себя простуженным, а комната генерала была единственной теплой комнатой в нетопленой квартире). Они обменялись несколькими фразами по-французски, что не показалось странным не понимавшему этого языка Байкову, по-французски говорили тогда все образованные люди. «Ayez du courage», шепнул Пестелю Волконский. «Je n’en manque pas», ответил Пестель, — «ни в чём не сознавайтесь, хотя бы вас пытали». И прибавил: «надо скрыть мою «Русскую Правду», она может нас всех погубить».

Но преданные ему молодые офицеры вели себя так, как будто «Правда» должна была не погубить их всех, а спасти. В этом сказалась их рационалистическая вера в силу идеи. Ведь если судьба обернется, то «Правда» понадобится для устройства государства, а если им суждено поражение, то пусть хоть она дойдет до новых поколений, чтобы знали, что это «дело не мальчишек». Проникновенно, почти религиозно, юные офицеры Заикин и Бобрищев-Пушкин зарыли драгоценный манускрипт, завернутый в холщовый мешок, в своей избе под Тульчиным. А потом двое других юношей, Крюков и брат Бобрищева-Пушкина, вырыли мешок из под половицы избы и зарыли его в поле[10]. Они верил в чудодейственную силу этого священного манускрипта — и, казалось, больше заботились о его спасении, чем о победе революции.

Это было «время грустных ожиданий». Общество напоминало растревоженный муравейник. Шли бесконечные разговоры и совещания. Славяне послали в Киев к Бестужеву-Рюмину коллективное письмо, составленное Борисовым, но написанное Горбачевским, об успехах агитации среди солдат, которых, будто бы, трудно было удержать от действий. Борисов так был уверен в том, что восстание вспыхнет, что даже беспокоился о состоянии снарядов в артиллерии и предлагал, чтобы влиятельные члены Общества как-нибудь внушили начальству мысль о необходимости их осмотреть и привести в порядок, особенно в тех ротах, где были члены Общества. Он не сомневался, что артиллерия восстанет, и только опасался, что картечь и брандскугели не будут действовать исправно. Мысль, что артиллерия будет стрелять, но в восставших, не приходила ему в голову. Бестужев ответил письмом, пересланным через Андреевича, Он тоже думал, что выступление близко и выспренно писал, что «в феврале или марте голос родины соберет нас вокруг хоругвей свободы». Славяне одобрили план Борисова: выступить в поход с артиллерией, взять у Артамона Муравьева гусар, и «без трагических сцен» арестовав высшее начальство, двинуться на Москву. Так теряли они драгоценное время, упускали из своих рук инициативу, лишались свободы действий. Всем этим планам не суждено было осуществиться. Восстание произошло благодаря случайному стечению обстоятельств в полку Муравьева.