Заложив руки за спину, Антон медленно продвигался вперед, нахмурив брови, глядя прямо перед собою.

— Почему?

— Не знаю. Тогда я его не спросила, а потом он никогда не хотел говорить о том вечере. — Она помолчала. — Но они видели, как Петер вошел к нам, они бы обыскали дом и, конечно, нашли бы пистолет. Тогда нас немедленно поставили бы к стенке, как соучастников, так тогда бывало. Никто и не думал сперва разобраться, что было на самом деле.

— Ты имеешь в виду, — сказал Антон медленно, — что твоего отца устраивало то, что вас держал под дулом пистолета человек, которого немцы принимали за преступника… — (Карин, почти незаметно, кивнула.) — Но этим он сделал Петера в их глазах настоящим преступником.

Карин не ответила. Шаг за шагом несла их с собою медленная река. Из переулка вышла группа наголо обритых юношей лет по шестнадцати, одетых в черные кожаные куртки, черные брюки и черные сапоги с каблуками, окованными железом. Ни на кого не глядя, протиснулись они поперек шествия и пропали за мостом на другой стороне.

— А потом? — спросил Антон.

— Через некоторое время прибыл целый батальон солдат. Как долго это все длилось, я уже не помню. Я была смертельно напугана, Петер все еще держал эту дрянь направленной на нас, и вдруг снаружи послышался шум и крики. Я не знала, что он собирался делать, я думаю, он и сам этого не знал. Скорее всего, он должен был понять, что обречен. Я часто себя спрашивала, почему он нас тогда не застрелил. Ему нечего было терять. Может быть, потому что он понял, что это, в конце концов, была не наша вина, я имею в виду… — сказала она и посмотрела на Антона, чтобы понять, может ли она сказать то, что хочет, — что тот труп имел отношение к нам не больше, чем к вам или к кому-то еще. Я видела, что Петер хотел перетащить его назад, к нам, и…

— Этого я вовсе не знаю, — перебил ее Антон. — Может быть, он хотел положить его возле Бёмеров. Ты ведь помнишь их, г-на и г-жу Бёмер: это были старые люди. А твой отец мог бы и подраться с ним.

Карин вздохнула и провела рукою по лицу. Безнадежным взглядом посмотрела она на Антона — и он видел, что она поняла: он хотел узнать, что произошло дальше, но не попросил бы об этом. Резко повернув голову, она посмотрела в другую сторону, словно искала помощи. И, не найдя ее, начала:

— О, Тони… Должно быть, в светомаскировке на дверях в сад была щель, через которую они могли видеть его с пистолетом. Вдруг кто-то выстрелил прямо через стекло. Я упала на пол, но, я думаю, они в него сразу попали. А потом они вломились в дом и выстрелили в него еще несколько раз, держа карабины дулом вниз. Как будто зверя добивали…

Поможет ли Солнечный Бог дать более ясное описание этого бардака? Вот как, значит, это было. Антон закинул голову назад и глубоко вздохнул, невидящим взглядом следя за полотнищем, развевающимся позади рекламного самолета. Мирная демонстрация, в которой он участвовал, была дальше от него, чем то событие, тридцать шесть лет назад, при котором его не было. Комната, где он играл с Карин в гуськи — и где Петер был убит выстрелом через щель в шторе.

— А потом? — спросил он.

— Я уже плохо помню… — Он слышал по голосу, что она плачет, но не смотрел на нее. — Я больше ничего не видела. Нас сразу же вытащили в сад, словно нам угрожали еще новые опасности. Кажется, мы очень долго простояли там на холоде. Я помню только еще звон стекла, когда они разбили у вас окна. Потом пришли другие немцы, они входили в дом и выходили из дома. Потом нас увели назад, через пустырь, там тоже стояли машины. Мы должны были ехать в комендатуру, но издали я слышала еще эту ужасную стрельбу, когда они подожгли ваш дом…

Она запнулась. Антон вспомнил, что он видел Кортевега в комендатуре, когда тот пересекал коридор. Стакан теплого молока, бутерброды со Schmalz… Внутри у него был полный хаос, как в комнате, приведенной в беспорядок ворами, но вместе с этим воспоминанием пришло ощущение счастья, сразу же сменившееся мыслями о Шульце, как его переворачивали возле подножки грузовика… Антон крепко-крепко зажмурился и снова открыл глаза.

— Вас допрашивали?

— Меня допрашивали отдельно.

— И ты рассказала, как все было?

— Да.

— Что они сказали, когда услышали, что Петер к этому не имел никакого отношения?

— Они пожали плечами. Они так и думали. Наверно, это был пистолет Плуга. И тем временем они схватили кого-то другого, как они сказали. Девушку, если я правильно поняла.

— Да, — сказал Антон, — об этом я тоже слышал. — Он сделал еще четыре шага, прежде чем продолжить: — Какую-то девушку, примерно твоего возраста. — Он подумал, что должен теперь узнать все, чтобы навсегда похоронить это, навалить сверху камень и никогда больше не вспоминать. — Я кое-чего не понимаю, — сказал он. — Они ведь видели, что Петер угрожал вам пистолетом. И они не спросили, почему?

— Конечно, спросили.

— И что ты сказала им?

— Правду.

Он не знал, можно ли ей верить. С другой стороны, она в тот момент, может быть, еще не знала, что его родители не могли уже больше ничего рассказать; кстати, он и сам мог бы рассказать, но никто его об этом не спросил.

— Значит, ты сказала, что Плуг лежал сначала около вашей двери?

— Да.

— И что вы его переложили к нам?

Она кивнула. Похоже, она подумала, что он хочет с нею расквитаться, но это было не так. С полминуты никто из них не произнес ни слова. Плечом к плечу шли они дальше с демонстрацией, не принадлежа к ней более.

— А ты не боялась, — спросил Антон, — что и ваш дом они тоже подожгут?

— Пусть бы делали, что хотят. — Казалось, Карин ожидала этого вопроса. — Как, ты думаешь, я себя чувствовала после всего, что случилось? Если бы они это сделали, у меня была бы другая жизнь. В ту минуту мне больше всего хотелось, чтобы они меня застрелили или чтобы Петер меня застрелил.

Антон понял, что она говорит серьезно. Он протянул было руку, чтобы коснуться ее, но не стал этого делать.

— Что они сказали, когда услышали это? И был ли при этом комендант?

— Да не помню я. Меня допрашивал один бош в штатском. Сначала…

— У него был шрам на лице?

— Шрам? По-моему, нет. Почему ты спрашиваешь?

— Неважно, продолжай.

— Сначала он сказал только: «Das ist mir wurscht, wer wie wo was»[102], не глядя на меня. Я это хорошо помню. Потом он положил вдруг ручку; он скрестил руки на груди, некоторое время смотрел на меня и потом сказал с большим уважением: «Gratuliere»[103].

Антон почувствовал, что хотел бы в свою очередь поздравить ее с таким комплиментом, но сдержался.

— Ты рассказала об этом своему отцу?

И каким-то мечтательным голосом Карин ответила:

— Он никогда не узнал, о чем я рассказала им, а я — о чем рассказал он. Мы увиделись на следующее утро, когда нам разрешили вернуться домой. Не успела я заговорить, как он сказал: «Карин, мы никогда больше не будем говорить об этом, поняла?»

— И ты поняла?

— Он никогда больше об этом не заговаривал, ни одного слова, за всю свою жизнь. Даже когда мы вернулись домой, и увидели дымящиеся развалины, и услышали от г-жи Бёмер… я имею в виду, что и твой отец… и твоя мать…

Женщина, которая везла старика в кресле на колесах, исчезла, принятая потоком, который следовал другим руслом. Предводительствуемые женщиной с мегафоном демонстранты снова выкрикивали лозунги и хлопали в ладоши, но неусиленные голоса не попадали в такт. Большей частью люди шли молча, словно впереди несли гроб с дорогим усопшим. Повсюду на тротуарах стояли зрители и глазели на проходящую процессию. Существовала разница между теми, кто шел, и теми, кто смотрел: что-то холодное, связанное с войной.

— Через несколько лет после войны, — сказал Антон, — я был еще раз у Бёмеров. Тогда я узнал, что вскоре после освобождения вы переехали.

— Мы эмигрировали. В Новую Зеландию.