Маленький профессор вдумчиво и серьёзно прочитал моё изложение, несколько раз подчеркнул что-то волнистыми линиями, а в одном месте поставил на полях два восклицательных знака. Потом спросил:
-- Следующий какой экзамен? Марксизм? И когда?
Я ответил. Он кивнул.
-- Хорошо. Сдавайте остальное, потом приходите. Это всё оставьте, мы с Юрием Владимировичем оформим и передадим в отдел аспирантуры. Счастливо, до свидания.
Говоря образно, история с Нестером Петровичем Северовым из известного фильма - не повторилась.
Марксизм-ленинизм, а затем и английский язык мне предстояло сдавать не здесь, в институте, а в специальных институтах Академии Наук соответствующего профиля. Марксисты к стайке претендентов на аспирантуру от разных академических институтов отнеслись снисходительно, как к воспитанникам детского сада. Спрашивали лениво, на всё кивали.
Мои же познания экзаменаторов заметно порадовали, а один раз даже насмешили неожиданной параллелью с событиями из иных исторических эпох. Всё-таки мне посоветовали не увлекаться, но вторую пятёрку добавили. Зато на английском я провалился не только ниже плинтуса, но даже ниже пола. Хорошо, что ещё не долетел до подвала. До него было недалеко.
Особенно меня поразило, что насколько вся сдающая публика плавала в истории КПСС и философии, настолько же лихо она расправлялась с языком. Люди были одни и те же, и конечно мы общались между собой перед вызовом к экзаменаторам. У меня всё выходило наоборот.
Комната, четыре женщины-эзаменатора, из них пожилая только одна. С нами и даже между собой - ни одного русского слова. Зашёл - прежде всего уточняющий распрос: кто, откуда, где живёшь, где учился, где работал, почему собрался в аспирантуру. Вопросы-ответы тоже английские.
Когда очередь дошла до меня, три молодых экзаменаторши быстро отодвинулись в стороны, со мной осталась говорить пожилая. Перешла на предельно-медленный темп, слова выговаривала очень тщательно и отчетливо, как на уроке с новичками. Только время от времени бросала вполголоса самой себе короткие быстрые английские реплики, типа "да что же это такое", "что же теперь делать".
Не скажу, что я не отвечал или отмолчался хотя бы на один вопрос. По существу ответы я давал правильные, понятные собеседнице. Она иногда даже удивленно переспрашивала, повторив вопросительно последнее из произнесенных мною слов. Я кивал, говорил "ес".
Потом, сидя над письменным переводом статьи из журнала, я с удивлением слушал, как бойко тараторят все мои сотоварищи по экзамену. Перевод я сделал, со скрипом уложившись в заданное время и казалось бы, всё было верно и связно. Но одна из молодых женщин просто взяла авторучку с красной пастой и начало лихо расправляться с моим текстом. Не вычеркнула ни одного слова, но обводила куски предложения, стрелочками указывала, на каком месте их следовало поставить. Вписывала сверху разные предлоги, местоимения, частицы. После такой редакторской правки красного цвета на листе стало заметно больше синего.
В общем, вроде бы всё верно, но граматически абсолютно безграмотно. Лист передали пожилой женщине. "Йес, вэри-вэри вик!". Она спросила (опять по-английски) сколько мне лет. Тридцать два!? Ит из тэррибл!... К тому времени все уже рассеялись, я был почти последний. Разговаривать со мной устно (как полагалось по билету) никто больше не стал. Ладно, тройка, спаси меня господи (Сэв ми, май год). Гуд лак.
Алексеев поругался за тройку, хотя до этого утверждал, что отметки эти значения не имеют. Лишь бы не двойки. Зато Дольников, когда я пришел увольняться, разразился бранью и сказал, жаль, что закон не позволяет, а так меня в наказание следовало бы не отпускать до конца марта. Он утверждал, что был уверен - я поступаю в заочную аспирантуру, хотя характеристику на меня он подписывал сам, а там всё было сказано. Я же подозреваю, Дольников просто рассчитывал, что я благополучно засыплюсь. По разговорам, я знал, на предприятии уже были заочники-аспиранты, и кажется мало кто из них прошел с первого раза. Обходной и пропуск на окончательный выход с режимного завода по распоряжению Льва Яковлевича Дольникова оформлял для меня его зам., сам он со мной напоследок не пожелал и видеться.
Так я стал аспирантом.
Настроение было воздушное. Каждые полтора часа я внутренне напоминал себе, что как вовремя я вступаю в возраст Христа - время главных жизненных свершений. Мне казалось, что ошибок, совершенных за время работы в МИХМе - а их сейчас мне виделось в воображении не две и не три - я больше не повторю.
Гл. 4 Гранит науки
Группа Алексеева занимала помещение из двух смежных комнат. В первой находились раковина, большой бокс и под потолком вентиляция, трансформаторы, у стены - лабораторный стол, у окна - письменный. Здесь обитал сам Николай Васильевич.
В дальней комнате - несколько столов по смежной стене, выше, тут же по всей стене, большой стеллаж для книг и папок, по притивоположной стене - электрические шкафы и разные стойки, над ними, до потолка, шкафы-кладовки. Часть середины комнаты занимала большая рама, как своеобразный комод, на ней - всевозможные объёмистые приборы.
В целом - довольно хорошо оснащенное лабораторное помещение, способное вместить и предоставить возможность работать человекам пяти, и даже больше.
Я с самого первого дня горячо приступил к сооружению исследовательского стенда в дальней комнате. Предстояло изготовить и собрать второй бокс чуть поменьше первого, оснастить его вентиляцией, установить в нем реактор, подвести электричество, воду, вывести линии с датчиков приборов. В принципе, ничего нового, по сравнению с тем, что я делал в МИХМе - здесь не было. Алексеев тем временем заказал у своих знакомых в Черноголовке соответствующий плазмотрон, их собственной конструкции.
К кому ходить по поводу всех подобных работ, что писать, с кем решать и кого уговаривать, я уже знал и понимал. К концу лета мы получили в новом реакторе нового бокса первый металлический молибденовый порошок. (Исходное сырьё - 50кг концентрата оксида молибдена я приволок для этого лично в рюкзаке из города Скопина) Но это была просто проба, испытание установки в работе. Надо было переходить к основной задумке Алексеева - подавать плазменный факел не в пустой реактор, а прямо в слой воды. Точнее - водного раствора какой-нибудь соли - меди или никеля. Именно эти металлы были заявлены в программе исследования.
Когда я только шёл в ИМет, то сразу про себя решил, что не нужно терять время со снабженцами по мелочам, типа электрических розеток, трубок, шлангов, крепежа, инструмента и т.п. - короче того, что было под силу купить за деньги в магазинах. Своих личных денег у меня к тому времени немного поднакопилось, ведь я был холост, жил в квартире с родителями, и большую часть своего заработка с их безусловного согласия оставлял себе. Небольшой частью этих сумм ради аспирантуры можно было вполне пожертвовать.
Время над моими планами только посмеялось.
К сожалению дефицит, а точнее, паралич обеспечения уже вовсю охватывал и области наличных продаж. И то, что тогда исчезало, нельзя уже было купить ни за какие деньги. А с точки зрения моих лабораторных нужд, это в первую очередь коснулось материалов. Я с большим трудом раздобыл несколько килограммов медного купороса (через отца, на Ново Ногинской фабрике), а какую-либо подходящую соль никеля так и не смог достать нигде. Таким образом, все три года я работал только с ярко-синими растворами купороса.
Но даже и запас купороса не позволял проводить эксперименты слишком часто. Стало неимоверно трудно доставать баллоны с водородом, основным газом, с которым мы работали. Десяток баллонов в год на всю группу, с учетом того, что одного баллона хватало только на четыре эксперимента. И получить эти "золотые" баллоны можно было только через бартер. Денег, неважно безналичных или наличных, и без нас у всех было, хоть отбавляй. А за живой товар все требовали только живого товара. Менять же было практически не на что, институт - не завод.
