– Ты не расстраивайся, – помолчав, сказал Хирург. – Все образуется... Обязательно образуется.

– Я не верю... – чуть не плача, сказала Даша. – Мне все равно придется себя кому-нибудь продать. Ты сделал меня слишком красивой. Я чувствую, попади я в свет – меня будут рвать из рук. А если влюблюсь, то любимого человека непременно вынудят "уступить" меня кому-нибудь... Более сильному или более влиятельному.

– Этот пессимизм у тебя он неудачи. Я уверен, не сегодня-завтра случится что-то чудесное, и все будет в порядке.

Лихоносов смотрел и говорил печально. Даша уже не скрывала, что в ее будущем – сияющем или безрадостном – его нет. Мавр сделал свое дело, мавр может умереть.

Он не сказал по этому поводу ничего. Пока она была с ним. И она обещала провести с ним Новогодний праздник.

Посидев, они решили убрать дом. Операционная уже была не нужна, а из нее могла выйти уютная спаленка. Деньги, потерянные пять тысяч долларов, нашлись под матрацем кровати. На всех купюрах президенты были с бутылкой "Трех семерок" и усами, пририсованными синим фломастером.

На следующий день они поехали в Москву приодеть Дашу. После того, как задача была успешно выполнена, денег у них осталось лишь на посещение кафе средней руки и обратную дорогу.

Кафе Даша выбрала на старом Арбате. Поев и выпив бутылку шампанского, они заговорили о том, что будут делать назавтра.

– Ну и что ты собираешься предпринимать? – спросил Лихоносов, заворожено глядя на раскрасневшуюся от вина женщину.

Даша в его лице, Даша в новой одежде из лучших бутиков, Даша на высоких каблучках выглядела сказочной двадцатипятилетней богиней, и он был счастлив. Богини не могут никому принадлежать, понял он, когда они вышли из последнего магазина, – они дарят себя тем, кому благодарны.

И это хорошо. Хорошо, что она не принадлежит ему навечно. Ведь все, что переходит кому-то в собственность, теряет очарование, в какой-то мере становится вещью, и ты, хочешь того или нет, начинаешь терять, терять, переставая испытывать святой трепет.

– Поеду в банк устраиваться на работу, – ответила Даша, благодарно улыбаясь.

Она была рада, что Хирург перестал грустить, на нее глядя.

– В первый попавшийся?

– Нет. Поеду на проспект Сахарова, там одни банки, попрошусь в уборщицы. А ты чем займешься?

– Буду тебя ждать. К Козлову-младшему схожу, мозги ему терапевтически подлечу. Ты знаешь, он подумал, что я и его отца переделал, так же как и Авдеева-Красного.

Даша засмеялась.

– Я его понимаю! Я сама, как увидела Авдеева, так подумала, что ты другую дискету в него вставил. Эта твоя "Матрица". Я все время о ней думаю, и иногда даже верю, что все так и есть. Может быть, действительно, вся наша жизнь это сон? Многие люди ведь живут, как по программе, по одной программе. Учатся, работают, женятся, рожают детей. И мысли у них одинаковые, и поступки. И пиво пьют одинаковое, и книги читают одинаковые...

– Есть такое понятие – конформизм. Многие люди думают, что они – это они. А на самом деле содержание наших мыслей, чувств, желаний навязывается нам с рождения. Нас программирует общество, родители, окружение, роботы, наконец. В мозгу каждого из нас сидит тысяча дискет... И они диктуют нам, диктуют.

– А ты знаешь, что мне в голову пришло, когда мы домой после Авдеева ехали?

– Что?

– Мне пришло в голову, что жизнь такая плохая, потому что от плохой жизни больше тока вырабатывается.

Лихоносов засмеялся.

– Ты имеешь в виду, что в нас вставляют дискеты с плохой жизнью намеренно?

– Да...

– Но я бы не сказал, что твоя жизнь плоха. Да, ты прожила тридцать пять, извини, двадцать пять лет плохо, но впереди тебя ждут одни удовольствия...

– Одно удовольствие я уже испытала. На капоте "Мерседеса". А перед этим с Чихаем. Особенно в спектакле, который он разыграл в последний раз. Вот ведь человек! До сих пор помню, как пуля у него над ухом пролетела. А Алиса? Так естественно умерла, что я ни секунды не сомневалась. А бедный повар, Владимир Константинович? Представляю, как его били, чтобы был похож на шофера Бормана. И откуда у этих богачей страсть к постановке спектаклей?

– От Калигулы, Суллы, Наполеона, Сталина... Людьми управлять приятно. Потом, правда, особенно если все получается, режиссеры начинают презирать массовку и вместо спектакля получается Освенцим или Гулаг. Понимаешь, любая карьера, в том числе и императорская – это удачно разыгранный спектакль. Если режиссеру удалось найти хороший сценарий, удачно подобрать актеров, суфлеров, рабочих сцены, критиков, журналистов, публику, наконец, то получается успех, как следствие, ведущий к следующей постановке. И человек перестает быть человеком и становится режиссером-постановщиком.

– Все это грустно...

– Конечно, если у тебя сердце статиста...

– Ты хотел сказать – дискета статиста? – засмеялась Даша.

Хирург залюбовался ее ровными зубами.

– Да... Послушай, давай я тебе вставлю одну дискету? Она тебе будет в самый раз.

– Вечером вставишь? – хамила она очаровательно.

– Нет, сейчас.

– Ну, вставь.

– В банке, в который ты поступишь, ты должна вести себя, так, как вела себя с Чихаем. В этом банке будет тоже самое, что и у него. Будет и Чихай, будут и мертвые женщины, будут шестерки и Владимиры Константиновичи. Не жди от них ничего. Даже от умненьких Владимиров Константиновичей. Их бьют и они умненько делают все, что им скажут. Будь режиссером. Бери все сама. И четко обозначь цель. Чего ты от них хочешь? Скажи.

– Я хочу... я хочу утвердиться среди них. Утвердиться, чтобы понять...

– Что понять?

Дашины глаза, когда-то бесцветные, лучились мягким светом.

– Что ты лучше их всех. И еще я хочу, чтобы на меня смотрели. Я пока хочу внимания. Я понимаю, что... Слушай, Вить, этот человек, который сидит за твоей спиной... Он смотрит, смотрит... и внимательно нас слушает. И я боюсь его...

Лихоносов обернулся. За ближайшим столиком сидел господин в сером костюме и черных очках. Сидел и, не отрываясь, смотрел на Дашу.

– Ну и пусть смотрит, – повернулся Лихоносов к женщине. – Ты же этого хочешь, чтобы на тебя все смотрели. Кстати, он похож на одного из "Матрицы". Ты не находишь?

– Похож и к тому же смахивает на того человека, который меня в апреле чуть у собственного дома не задавил. Пойдем отсюда, уже поздно.

Лихоносов, кивнув, пошел расплачиваться. Они вышли, погуляли по Арбату, прошлись по бульварам и поздним уже вечером поехали домой.

Даша проснулась в огромной спальне под сияющим атласным одеялом. Огромная золотая кровать, ее пристанище, стояла под величественным балдахином из красного узорчатого бархата.

На стенах спальни, покрытых искусной обивкой, висели старинные темные картины в тяжелых резных рамах. На полу лежал красный пушистый ковер, у кровати на нем распласталась шкура белого медведя. Мебель – трельяж, секретеры, стулья и пуфики – притягивала глаза и молила о прикосновении. На окнах застыли тяжелые бордовые гардины – стражи утреннего сна. Решив не думать, сон это или не сон, Даша глянула за голову и увидела шнурок звонка.

Рука сама дернула его. Через минуту в дверь постучались, Даша, не зная, что делать, говорить "да" или молчать, – дернула шнурок вторично, и в комнату вошла горничная в строгом голубом платье, обделанным белыми кружевами.

Подойдя к кровати, она, хрупкая, совсем юная, радостно заулыбалась и проворковала:

– Знаете, сколько вы проспали, Гортензия Павловна? – Полтора суток! Почти тридцать семь часов! Михаил Иосифович вчера за обедом вас спящей красавицей назвал. Он так по вас скучает... Места себе не находит.

Даша решила молчать. Когда тебя называют Гортензией Павловной и когда по тебе скучает какой-то Михаил Иосифович, судя по всему, любящий и весьма богатый муж, лучше помолчать.