– Сначала выпущу внутренности ему, а потом буду вспарывать каждого из вас, как свиней, пока не умру!

Этот голос, прозвучавший как будто из неживого потустороннего мира, потряс и ввел в тихий ужас противников, которые, выпучив от страха глаза, стали пятиться назад к двери.

Тот, которого продолжал удерживать Сергей, внезапно обмочился.

Пришлось его отпустить и брезгливо оттолкнуть подальше от себя. Тот с нечеловеческими причитаниями бросился бежать, расталкивая на ходу своих товарищей, которые тоже поспешили убраться, стараясь сохранить остатки устрашающих взглядов на лице.

Только через некоторое время, когда они скрылись в коридоре, издали раздалось зловещее:

– Теперь тебе конец!

Ребята были шокированы даже больше, чем таджики, и, изредка бросая на Сергея многозначительные взгляды, молча его поддерживали.

Работу закончили только ближе к утру. Все сонные и измученные вечерней встряской устало побрели в расположение роты. Их провожало веселое пение соловьев. Сергей еще нигде не слышал таких чудесных трелей, но сейчас ему было не до этого.

Дневальный стоял на посту и откровенно зевал. При их появлении он сразу выпрямился, но как только увидел, что это не проверяющий, расслабился и сказал:

– Узбек передал, что можете спать до обеда!

В глубокой тишине они разбрелись по своим спальным местам. Сергей разделся и аккуратно сложил форменную одежду. Утро стремительно приближалось и освещало темные углы казармы. Кривые тени, падающие от ровных рядов двухъярусных металлических кроватей и приводимые в движение наступающим рассветом, медленно ползли по стене. На душе у него было противно. Ощущение, что его ожидают неприятности, отозвалось болью под лопаткой. Он знал, что поступил неправильно, возможно, надо было сдержаться, но таков уж был его характер – Сергей не терпел унижений. Все вокруг вдруг сделалось каким-то чужим и нереальным. От этой пронзительной тоски, охватившей его, он вспомнил Олю и безумно захотел ее увидеть. Он вспомнил ее глаза, губы, волосы, ее прикосновения, ее запах. Он присел на кровать и, прикрыв глаза, мысленно ощутил ее присутствие. От этой придуманной близости ему стало легче. Сон мгновенно улетучился. Сергей достал последнее Ол и но п исьмо и снова нача л его жа д но переч и т ы ват ь.

«Милый мой, любимый Сереженька!

Прочла твое последнее письмо и была безумно рада. Я же люблю тебя больше жизни. Милый мой Сережка, ты даже не представляешь, сколько раз за одну ночь ты можешь присниться мне. Я не могу ощущать твое физическое присутствие, так хоть встречаюсь с тобой во сне. Любимый мой, говорят, что если человек часто снится, то это к скорой встрече. Я постоянно и с нетерпением жду этого дня. Сереженька, я никогда не забуду твои голубые нежные глазки, аккуратненький ротик и сахарные губки. Милый, ненаглядный, единственный, я постоянно вспоминаю наши встречи, разговоры. Мне было очень хорошо с тобой, и я хочу, чтобы это продолжалось вечно. Я обожаю тебя, Сереженька, и своим девчонкам, с которыми учусь, рассказываю о том, какой ты у меня хороший, добрый, порядочный и веселый. Они даже завидуют мне. От твоих писем они падают в обморок. Сереженька, я очень устаю на учебе, но терплю, вспоминая тебя. Ведь ты всегда поддерживал меня. Любимый мой, заинька, как здесь тебя не хватает. Не хватает твоей любви, твоих ласковых слов и твоих советов. Теперь я всегда буду тебя слушаться, ведь мы же так близки друг другу. Даже, наверное, муж с женой так духовно не сближены, как мы с тобой. Я все-таки эгоистка: все о своих чувствах, о себе, а тебе, вероятно, на службе сейчас очень тяжело, но ты у меня сильный человек! Тебе все трудности по плечу! Родной мой, напиши, как проходит твоя служба? Чем ты занимаешься? Мне интересно все, что происходит с тобой. Твои письма, как литературные произведения, которыми зачитываешься, не замечая прошедшего времени. Из них я еще больше осознаю, что в тебе много безграничного тепла, а душа и сердце у тебя не просто прекрасны, они безумно красивы. За все это я тебя обожаю и никогда, запомни, никогда с моей стороны не последует измены…»

Сергей слипающимися глазами смотрел на то, как строчки Олиного письма теряли четкие очертания. Он засыпал.

Ему сразу приснился жуткий сон, в котором он был на войне, почему-то в дедовой гимнастерке, в которой погибший дед был изображен на фотокарточке, сделанной в 1941 году. Вокруг были горы, а его подразделение никак не могло занять укрепрайон. Он сам лежал, вжавшись в каменистую почву, за тушей раненой лошади, которая мучительно агонизировала. Невиданный ранее ужас и парализующий страх поселились в теле, не давая дышать. На лбу выступали бисеринки ледяного пота. Их обстреливали фашисты. Особенно старался один человек. Он вел огонь только по Сергею, и его пули попадали в лошадь, за которой он укрылся. Лошадь, постоянно извиваясь от разрывающих ее плоть пуль, толкала его своим телом все сильнее и сильнее и почему-то не торопилась умирать. Она издавала такие пронзительные вопли, что волосы на голове вставали дыбом. Сергей, превозмогая страх и рискуя быть убитым, весь обрызганный темной липкой кровью животного, пытался рассмотреть человека, который в него стреляет. Что-то до жути знакомое почудилось ему в чертах противника. Сергей почти догадался, кто это, но рассмотреть его не удалось. Внезапно на горном склоне появился его дед, одетый в такую же, что и он, военную гимнастерку, строго покачал головой, давая понять, что не все в этой жизни можно узнать. Сергей никогда не видел своего деда так ясно, словно живого, а его жесты успокоили внука.

Он, перестав беспокойно ворочаться на кровати, крепко заснул.

Разбудил его сумасшедший крик дневального:

– Наряд, подъем! Строиться!

Сергей по выработанной до автоматизма привычке вскочил и начал быстро одеваться.

Солнце уже залило светом всю казарму.

Вырваться из сна было очень тяжело, но он и ребята уже строились в ровную шеренгу, на ходу застегивая солдатские ремни и осознавая, что выспаться сегодня уже не удастся. Командир учебного взвода майор Кукишев Геннадий Степанович, широко расставив ноги, стоял напротив них и кричал:

– Вы что, товарищи курсанты, совсем нюх потеряли? Обнаглели до того, что нагло спите днем? Вам что, служба медом показалась?

Орать так он мог очень долго в воспитательных целях, поэтому возразить ему, а тем более оправдаться, никто не решился. Все понимали, что он знает истинную причину дневного сна, но у майора был мерзкий характер. Его раздражало все, что нарушало привычное течение армейского распорядка. Он гордился тем, что лично ему было доверено воспитание и обучение молодых солдат. На их просьбы, пожелания, переживания ему было наплевать. Солдат для него существовал как пешка на огромной шахматной доске. Самым главным в их жизни должно быть беспрекословное соблюдение устава.

Поговаривали, что у него совсем не ладится личная жизнь. Его старшая дочь вышла замуж за негра и уехала с ним в какую-то африканскую страну. За это он получил прозвище Крокодил. Его жена Эльвира Павловна работала директором гостиницы, которая находилась здесь же, при гарнизоне, в военном городке. Ходили слухи, что она смертным боем избивает своего мужа за то, что он не продвигается по служебной лестнице, и также имеет чрезмерный интерес ко всем солдатикам мужского пола. Муж не обращал на это абсолютно никакого внимания и все имеющееся свободное время старался посвящать службе.

Кричал он до тех пор, пока в казарму не зашел сержант Фурсунов. Увидев его, майор прищурил глаза и сказал:

– Товарищ сержант, что здесь за дисциплина? Я приказываю всю эту команду на плац и целый день заниматься с ними строевой подготовкой.

– Так точно, товарищ майор! – отрапортовал сержант, а про себя прошептал: – Кукиш тебе с маслом.

Майор обошел казарму, придирчиво осматривая все ее уголки. Сержант неотступно следовал за ним, всем своим видом выражая почтение. Он изредка бросал взгляд на шеренгу ребят, которые под его взглядом вытягивались и старались не шевелиться. Майор был тертый вояка и отлично понимал, что его приказание не будет выполнено. Фурсунов ему не нравился. Он казался майору склизким червяком, с которым противно иметь дела. Но что-либо тут изменить было не в его силах, потому что сержант в роте был пока один. Другого сержанта, по национальности украинца, пришлось за самоволки перевести в боевую часть. Сержантом тот был от бога и радиодело знал идеально, но дисциплина у него хромала. Ой как хромала, а дисциплина – это самое главное в жизнедеятельности армейского организма. Майор, выждав некоторое время, произнес: