Также не могу не коснуться и такого щепетильного вопроса в личной жизни наших земляков, как участившиеся аборты, особенно криминальные. Такая женщина не хочет съездить в район к акушерам, а, рискуя своей жизнью и здоровьем, идёт к местным повитухам. Но дело не в этом. Почему беременная женщина не слышит в себе трепетного шепотка, зачатого в ней дитя? «Мама, не надо! Не убивай меня»! Она же своим нутром это чувствует, но не щадит и безжалостно его убивает в себе, совсем беспомощного. Так ради какой манящей выгоды она приносит в жертву жизнь будущего человека на планете Земля? Молчит Вселенная. Молчим и мы, грешники в нашей жизни, пустившие на поток это изуверство на века, во все поколения. Похоже, нас одолела нравственная глухота, и мы перестали слышать боль и страдания, даже кровно близких нам людей. А после такой экзекуции над собой и своим дитём такая грешница на всю свою жизнь может остаться либо бездетной, либо с надорванным здоровьем и обязательно, на первый взгляд, неприметным сдвигом в психике, который позднее ей другими болезнями напомнит. Такого морального извращения в облике наших женщин мы не должны терпеть. С этого и начнём.
Надо установить у нас в Захламино неписаный, но всеми беспрекословно исполняемый порядок: «Забрюхатела – рожай и не гневи Бога. Обесчестил парень девицу, так хоть умри, охальник, но женись на ней, без промедления!» Завтра, на общественном совете это обсудим и утвердим, как моральное правило поведения для всех здешних совершеннолетних женщин и мужиков, а членам Совета нужно будет довести этот новый моральный обычай до каждой семьи. Например, крестят родители своё чадушко в церкви, а про себя родительскую молитву ему истово возносят: «Будь в жизни всегда трезвым христовое дитятко и не прелюбодействуй! Да храни тебя Господи!» Вдумайтесь! Вроде маленькая добавка к одной молитве из Псалтыря, но какова её моральная сила воздействия на родителей! Представляете!
– Да-а, – вразнобой ответили его соратники по борьбе с местными пережитками.
– Завтра продолжим эту тему и закроем. Других дел прорва. А сейчас всем разойтись по своим рабочим местам. И помните – местное самоуправление, предоставленное нам высшей властью, обязывает нас трудиться на благо людей не покладая рук.
Порой Петровичу казалось, и он говорил соратникам, что, отдавая много сил и времени борьбе с местными пережитками, мы будто пригоршней пытаемся вычерпать воду из реки. Борьба с этими пережитками иногда нам кажется бесполезной. Ведь новые вредные привычки нарастают, как поганки на куче навоза, и бороться с ними, вместе взятыми, надо бы в государственном масштабе. Но это не означает, что свою работу по их искоренению нам следует прекратить. Да ни в коем случае.
– Будем делать то, что нам по силам, а дальше посмотрим, – твёрдо сказал он и тут же начал готовиться к завтрашнему дню.
Вести из Захламино. Это событиеоказалосьновостью, на крыльях прилетевшей в Захламино, и удивило всех его жителей. Шутка ли, вышла в свет книжка районного журналиста Демьяна Звонарёва, которая называется «История села Захламино», правда, малым тиражом. На общем собрании в гробовой тишине эту книжку торжественным голосом читал Петрович. Надо признать, история интересная.
В самые стародавние времена их Захламино называлось Забугорьем. Жителей было мало, семей двадцать – двадцать пять, и занимались они в основном охотой, рыбалкой, скотоводством, лишь малая часть – огородным земледелием: выращивали скороспелые овощи. О двух свершившихся революциях они узнали только в 1929 г., когда началось раскулачивание. Многих охотников, скотоводов и земледельцев увезли в ссылку, откуда никто из них не вернулся, других расстреляли. Из оставшихся шести человек организовали колхоз, но они вскоре померли с голоду. Лишь некоторые охотники, вместе с семьями успели заранее скрыться в тайге, когда новая власть начала настоящий грабёж работящего населения.
Довольно удачно руководил этим грабежом районный комиссар Савоська Ножиков, бывший конокрад, дважды отсидевший за это в царской тюрьме. И как пострадавшего от царского режима, поскольку партийца или кого другого более подходящего для этой должности не было, его вердиктом советской власти и назначили комиссарить в их районе. Надо признать, что более подходящей кандидатуры для расстрелов безвинных людей тогда было в их захолустье и не найти. По своему жестокому характеру он мог любого человека объявить врагом советской власти и без суда отправить в тюрьму или расстрелять. О его лютой жестокости к своим жертвам вспоминают до сих пор. Не зря в те годы его именем пугали всю голытьбу в округе. Немногих относительно зажиточных мужиков он причислил к богатеям и истребил в первый же год своего «комиссарства».
В конце двадцатых голодоморных годов ему, как первому комиссару района, беспощадно боровшемуся с кулачьём и другими врагами, поставили памятник за установление здесь советской власти, в чём он и преуспел. Однако политика жестокой власти в то смутное время очень быстро менялась. И в страшные тридцатые годы Ножикова неожиданно арестовали, судили и расстреляли как врага народа. Памятник снесли, а написанную о нём книжку уничтожили.
Из ушедших в спасительную тайгу пяти семей охотников через 10 лет вернулось только две семьи, Ламиных и Захарьевых, остальные умерли от какой-то эпидемии, а может, от голода при попытке возвратиться из тайги. Падали и умирали они на глазах у своих родных – и дети, и взрослые. В живых остались кое-кто из малых детишек, их находили в разных местах тайги охотничьи собаки, и охотники забирали их в свои семьи, называли «найдёнышами», а после, как те подросли, фамилию давали по месту их нахождения: Березняков, Осинников или вроде того. А имена им давали произвольно, но больше по их предполагаемым родителям, сгинувшим в тайге. К примеру: Пётр Петрович, Иван Иваныч и пр.
Находили охотничьи собаки в таёжных и болотистых местах и детские трупики, но уже обглоданные разным лесным зверьём. И сколько такой страшной смертью погибло детишек из тех трёх семей, никто не знает до сих пор и никогда уже не узнает. Ни одного свидетеля в живых не осталось. А из двух фамилий Захарьевых и Ламиных, живыми вернувшихся из тайги, назвали вновь возродившуюся деревню Захламино. Вдумчивый читатель наверняка узрел в этом названии что-нибудь насмешливое или уничижительное. Да нет, на деле всё оказалось проще и страшней.
В самом начале войны почти всех местных охотников власть организовала в охотничью артель, освободила от призыва на войну и обязала их добывать пушнину, ценившуюся на вес золота. В обмен на неё за границей покупали всё необходимое для фронта. Надо признать, что за добытую пушнину, воюющее из последних сил государство по меркам того времени рассчитывалось с охотниками щедро. Они получали продукты питания, необходимые товары и деньги. За войну семьи тех охотников заметно увеличились, и не от плохой жизни. Петруха, по своему малолетству, не помнил ни своих родителей, ни братьев, ни сестёр, которые были в его семье, по воспоминаниям Захарьевых и Ламиных. Их останки охотники так и не нашли, сколько ни искали. Ходил потом слух, что набрели его родители на засаду чекистов, которые их, еле живых, доставили в район и там расстреляли. О судьбе двух других семей ничего точно не известно. Но почему чекисты не забрали двухлетнего мальчишку, осталось загадкой. Наверное, он или от страха спрятался, или ему мать шепнула в последнюю минуту так поступить, потому его и не нашли. А возможно, и не искали.
Время было жестокое, и жизнь человеческая тогда ничего не стоила. Тем более – ребёнка из семьи охотника, скрывавшегося в тайге от рабочекрестьянской власти. Слухи в ту пору ходили всякие, но он не любил об этом вспоминать, а когда изредка и вспоминал, то плакал, не стыдясь слёз. Его жена Клавдия поселилась в районном центре Сарантеево, у своих родителей, с двумя сыновьями. Почти каждую неделю он к ним наведывался за семьдесят километров и каждый раз после встречи с ней возвращался мрачным и расстроенным. Она неузнаваемо изменилась по отношению к нему, и Петру казалось, что его присутствие в семье её тяготит. Его всё больше беспокоила её раздражительность, даже при редких с ним встречах, когда женщина без всякого повода закатывала истерики, которые его пугали, и он не знал, как в таких случаях надо поступать. На его настойчивые вопросы объяснить причину этого нарастающего к нему отчуждения жена угрюмо отмалчивалась или начинала плакать, иногда навзрыд. Но причину разлада в своей семье он скрывал от земляков. Видимо, какие-то сомнения в поведении жены у него были и раньше, но он не хотел перед своими знакомыми признавать своё жестокое поражение на личном фронте, в тридцать-то семь лет. Как говорили потом его земляки, он надорвался морально и физически от многолетней изматывающей работы, а больше, пожалуй, от уродливой семейной жизни, которая выпала на его долю. Близких друзей у него не было, а были приятели и соратники по работе, и поделиться своими неприятностями в личной жизни ему было не с кем.