Так вот почему полиции до сих пор не удалось отыскать Пастрини! Как бы она ни старалась, разве можно схватить человека, которого не существует? Пастрини — так на свой шотландский лад переделала его фамилию бедная Грэйс. Так она расслышала, наверно, фамилию «Балестрини», а потом, не раз ее повторяя, сама привыкла к ней. «Пастриньи» записал в своем блокноте секретарь, «Маэстрини» назвал его по ошибке один из карабинеров.

Доказательства?.. Де Дженнаро не стал бы называть девушке фамилии своего гостя, если бы речь шла о ком-то чужом. Вместо «Балестрини» он наверняка сказал бы «мой приятель» или что-либо подобное. А будь это новый осведомитель или случайный знакомый, Де Дженнаро сказал бы «один человек», «некто». К тому же, зная о грозящей ему опасности, Де Дженнаро вряд ли сразу бы открыл дверь незнакомцу. Между тем дверь он открыл, хотя, наверно, и удивился неожиданному визиту Андреа Балестрини. А потом Грэйс Демпстер, часто слышавшая фамилию прокурора, которого она угощала свежайшими тостами, догадалась об истине. Но не о том, сколь она опасна.

Вспомнив о судьбе Грэйс, он содрогнулся. Неужели ее убили только за это? Очевидно, успей она поделиться с ним своим открытием, он напал бы на след преступников, иначе ее не стали бы убивать. Он ощутил свое бессилие, на ум не приходила ни одна удачная идея. Наверно, самое разумное сейчас — уехать домой, полечить подбитый глаз примочками и отдыхом. В дверь постучали.

— Вам ничего не нужно, доктор? — заботливо спросил Винченти, вызвав у Балестрини улыбку. За долгие годы работы в прокуратуре хитрый лис впервые сам проявил инициативу.

— Нет, спасибо, Винченти.

— Может, выпьете кофе? — медовым голосом подсказал Винченти.

— Чашечку кофе? Пожалуй, — сказал Балестрини, пытаясь понять, исходила ли эта забота от Де Леонибуса или же Винченти сам пожалел его, увидев, в каком он плачевном состоянии.

Кофе подействовал на Балестрини благотворнее, чем он ожидал. Неприятный привкус во рту, скорее всего крови, от которого он не избавился и после полосканий, от чашечки кофе исчез. Он прищелкнул языком и одарил Винченти благодарной улыбкой.

— Ну как кофе, доктор?

— Отменный, — ответил Балестрини, бросив картонный стаканчик в мусорную корзину, — ручаюсь, ты сам его варил.

Винченти усмехнулся и, сделав вид, будто не уловил в его словах иронии, вышел из кабинета. Всем было известно, что кофеварка-эспрессо принадлежала «фирме» Винченти и Барбаро. Поэтому никто не награждал ее в ожесточении пинками, даже когда сахар не сыпался в стаканчик или когда машина просто глотала монету, так ничего и не дав взамен.

Теперь, после кофе, он вспомнил еще об одной забытой мелочи — она может стать важной уликой… Калибр пистолета, из которого убили Де Дженнаро, и обстоятельства преступления — целых три выстрела — можно было как-то объяснить, если б остались следы схватки. Но заключение эксперта однозначно: пуля сразила Де Дженнаро в тот самый миг, когда он открыл дверь, прежде чем успел что-либо понять. Зачем же тогда было делать три выстрела, если хватило бы и одного, как это произошло с Паскуалетти и с Грэйс Демпстер? Да, вот еще загадка: почему убийца стрелял из мелкокалиберного пистолета? Но так ли уж эта загадка неразрешима?

До полудня телефон звонил не раз, но это были звонки не из генеральной прокуратуры. Балестрини подождал до часа дня, потом стал собирать бумаги. Выходя из кабинета, он увидел у дверей унтер-офицера судебной полиции.

— Уходите, доктор? Прокурор приказал сопровождать вас до дома.

— В целях безопасности? — спросил Балестрини и с такой силой захлопнул дверь, что многие в коридоре остановились или обернулись. Унтер-офицер в замешательстве сглотнул слюну, потом утвердительно кивнул.

— Спасибо, старшина, я пойду пешком и один. Получить удар в зубы я не боюсь, что же до других опасностей… здесь нужна не ваша охрана, а кое-что посерьезнее.

Когда он, прихрамывая, поднимался вверх по бульвару Мадзини, то заметил, что его доводы старшину не убедили.

Пока их везли в полицейской машине, Джакомо Баллони ни разу не взглянул на этого колбасника. Он давно уже перестал бояться, что за ними следят те, кто еще надеется что-то выведать, зная об их прежних связях. Да если б они и заговорили в машине на глазах у охраны, что тут особенного? Ведь в «Реджина Чёли» они встречались несколько раз на дню!

Так что он избегал смотреть на оссетти из одного только презрения, но открыто выразить его все же побаивался. Этот Россетти — свиной окорок. Но натуральный, а не эрзац вроде тех, что продаются в его лавке. Вину этого идиота смягчает разве что его полное молчание. С той минуты, как его арестовали, он рта не раскрыл, даже чтобы попросить сигарету. Понятно, не из преданности шефу или из честного отношения к делу. Трусишь, брат, до жути трусишь, думал Баллони, глядя на его толстые ноги. И нагло усмехнулся.

— Смеешься, да? — зло спросил конвойный.

— Да, смеюсь.

— Твоя мать, видно, тогда недоспала?

— А твоя с кем-то переспала, вот и родился такой кретин, как ты.

Конвойный дал ему пинка, но как-то неловко, вяло, потом попробовал было снова пнуть его ногой, но промахнулся, уцепился за сиденье и стал осыпать его ругательствами, хотя снова ударить уже не пытался.

Не обращая на него внимания, Баллони принялся обдумывать, что его ждет. Очная ставка — предупредил адвокат. Очень неприятная очная ставка, и если не все пройдет гладко, может запахнуть жареным.

Баллони фанатично верил в своего адвоката. За годы мелких краж он перевидел великое множество всех этих защитников по назначению и адвокатишек из отдела социального страхования и в конце концов убедился, что по своей общественной значимости они равны санитару, слесарю либо монтеру, не говоря уже об их убогой профессиональной подготовке. А вот Пратович сделал то, что в свое время не сделали его отец или директор школы, первый работодатель, первый судья, давший ему срок. За полчаса Пратович объяснил ему, в чем он может признаться всегда и в чем не должен признаваться никогда; словом, научил его простейшим процедурным уловкам, которые делают допрашиваемого неуязвимым, и даже нескольким способам обмануть следователя, когда тот прибегает к хитростям.

Цена такому человеку наверняка не один миллион. Но адвокат обращался с ним так дружески, запросто, что порой Баллони казалось, будто он нанял его сам и щедро с ним расплачивается.

— Вылезай, черт бы тебя побрал! — приказал конвойный, и все заключенные сразу поднялись.

— Эх, хороший денек, — промычал третий заключенный, здоровенный детина, которого Джакомо Баллони никогда прежде не видел. Россетти слез с машины молча, лишь звякнули наручники. Их мгновенно окружили карабинеры и повели к зданию прокуратуры.

Вид Балестрини поразил Баллони, который давно не был у этого типа на допросе. Он показался Баллони выше ростом, осунувшимся, а глаза у него были как у больной собаки, смех да и только. И еще он заметил: Балестрини на него не смотрит, и понял, что это не случайно, а уж почему, непонятно. Сам же он, наоборот, стал донимать Балестрини томными взглядами и, увлекшись, как-то даже забыл об очной ставке.

Между тем она оказалась долгой и трудной. В комнате сидела большая группа северян — мужчины и женщины средних лет — и еще паренек лет восемнадцати без руки. Проходя под конвоем мимо трех агентов в штатском, Баллони испуганно вздрогнул под этими мрачными, пристальными взглядами. Балестрини во время каждой новой очной ставки ни на миг не спускал с него глаз и все более походил на черепаху, вдруг потерявшую свой панцирь.

— Введите Мантони, — внезапно приказал он, и дверь комнаты открыли в пятидесятый, наверно, раз.

— Входите, Мантони, входите, — дружелюбно произнес Балестрини, и когда Баллони повернулся к вошедшему, у него от страха сжалось сердце. Память у него была цепкая, и он сразу узнал этого Мантони. Да и можно ли забыть обвислые усы черный шрам, словно рассекавший голову пополам. Таких странных типов теперь встретишь не часто.