— О, теперь уже никакого! Но она разыскивала меня по телефону и сказала, что выяснила личность одного человека, которого наша славная когорта сыщиков никак не могла найти. Кто-то наверняка прослушивал ее телефон.

— Собственно, об этом я и хотел тебе сказать. Дело крайне опасное, даже и без чертовых пленок. А ты прямо-таки ринулся в атаку, забыв о всякой осторожности.

— Осторожности? — с улыбкой переспросил Балестрини.

Сейчас, по дороге в Остию, он вновь вспомнил о предупреждении Джиджи Якопетти.

Что делала мать Аурелио Де Дженнаро в Остии, он так и не мог понять. Но это не столь важно. Он нанесет ей всего лишь визит вежливости. И заодно спросит, не знает ли она чего-нибудь такого, что могло бы навести его на след убийцы. Вот и все. К тому же это неплохой предлог, чтобы не возвращаться домой сразу после обеда, признался он самому себе. После визита к синьоре Де Дженнаро он перекусит в первой попавшейся траттории и вернется в прокуратуру.

В конце бульвара Коломбо его взгляду открылось море, и он свернул направо. Хотя туристский сезон уже начался и кое-кто был в купальном костюме, он никак не мог себе представить Остию иной, чем тогда, зимой, в свой первый приезд. Широкая, метров в пятьдесят, набережная с заколоченными кабинками с одной стороны и стоявшими вдалеке от дороги облезлыми жилыми домами — с другой, казалось, разрезала Остию надвое — она напоминала сейчас агонизирующий город, покинутый людьми после золотой, нефтяной или каучуковой лихорадки. Тогда же, в те счастливые дни, в нем все куда-то бешено неслись и за неделю возникали целые кварталы…

Наконец полицейский-регулировщик указал Балестрини, куда ехать, и он отыскал дом, стоявший возле закрытого луна-парка. У края дороги на импровизированном поле стайка мальчишек играла в футбол, и ему пришлось подождать, пока схватка у ворот не закончилась голом (впрочем, весьма сомнительным, подумал Балестрини). Только после этого дорога освободилась. Проблем с парковкой не возникло, и он поставил машину прямо у дома номер восемь, возле старого парадного с цветными, давно не мытыми стеклами. Дом был неказистым, единственным его украшением были цветы на балконах. Привратника в доме не оказалось.

Даже здесь, на втором этаже, пока он нажимал на звонок, отозвавшийся слабой, мелодичной трелью, были слышны крики и споры мальчишек-футболистов, которые никак не могли угомониться. Дверь открыла красивая дама, на вид лет пятидесяти. Но Балестрини, представляясь ей, подумал, что она, наверно, значительно старше. Женщина улыбнулась.

— Нет, я не госпожа, а служанка. Пройдите пока вот сюда.

— Спасибо, передайте синьоре, что я прошу извинить меня за неурочный визит. Но мне бы хотелось поговорить с ней всего несколько минут, — объяснил Балестрини служанке, которая провела его в душную гостиную, устланную коврами. К счастью, во всех комнатах были кондиционеры.

— Будьте любезны, подождите здесь.

Долго ждать не пришлось. Но Балестрини все же успел заметить бросающееся в глаза несоответствие между прекрасной мебелью, которую он видел через распахнутую дверь гостиной, и убогостью самой квартиры.

В гостиную проворно вошла чуть сгорбленная, но вполне элегантная старушка, за которой еле поспевала служанка. Балестрини увидел, что она легко перекладывает из одной руки в другую мундштук с дымящейся сигаретой, и со страхом подумал, что придется поцеловать синьоре руку. Но хозяйка дома сама крепко пожала ему руку, дружески, однако все-таки сильно ее тряхнув.

— Так вы — доктор Балестрини, — проговорила синьора Де Дженнаро, окинув его быстрым взглядом. Голос был любезным, но твердым. Без лишних церемоний она провела его на балкон. Вьющиеся растения образовали там низкую, темную беседку, в которой они с трудом уместились на стульях.

— Что будете пить? — спросила служанка, но Балестрини отрицательно покачал головой.

— Надеюсь, от аперитива вы не откажетесь? Ведь уже почти час.

— Да… кстати, синьора, прошу извинить за неурочное время визита.

— Не беспокойтесь, я уже пообедала. Лидия, принеси доктору Балестрини аперитив, а мне… рюмочку настойки.

Мальчишки на улице перестали спорить и возобновили игру — мяч, видно, ударился с грохотом о кузов машины. Старуха улыбнулась, лицо у нее было худое, нервное, а голубые глаза удивительно добрые.

— Сын время от времени навещал меня. Он часто рассказывал мне о вас.

— Вот как!

— Да, он говорил только о работе, больше его ничего не интересовало. Разве что девушки. Когда он считал нужным, то и девушек приводил ко мне. В последнее время его что-то сильно тревожило и угнетало.

— Вот как? — повторил Балестрини и вдруг заметил, что старуха не носит траура, следы постигшего ее совсем недавно горя невозможно было заметить и на лице. Не переставая наблюдать за ней, он взял с подноса принесенный служанкой аперитив. — Он ничего не говорил вам… обо мне… ну, в связи с работой?

— Что-то не припомню. Впрочем, он часто повторял одну и ту же фразу. Знаете, в последнее время сын сокрушался, что на работе отношение к нему настороженное, временами просто враждебное. «Там у меня один-единственный друг — Балестрини. Жаль только, что он об этом не подозревает», — говорил он.

Балестрини в растерянности отставил рюмку с аперитивом. В глазах синьоры не было ни усмешки, ни немого упрека. Пытаясь осмыслить эту странную фразу, он на минуту даже потерял нить разговора. Вдруг мать Де Дженнаро замолчала, морщины на лице обозначились резче, на глазах появились слезы. Она выронила мундштук с сигаретой, превратившейся уже в окурок, и своей старческой, с темными пятнами рукой робко погладила Балестрини по колену.

— Почему они убили его? Другого сына у меня нет.

Балестрини откашлялся. Собственно, ему вряд ли следовало сюда приходить.

— Вашего сына убили из-за его работы, — тихо ответил он, понимая, сколь абсурдным окажется такое объяснение, пусть даже оно и логично, матери. — Они искали пленки, три катушки, которые находились у вашего сына. Завладев ими, они его убили и… — Он умолк, не зная, что еще добавить. Другие подробности? Нет, это было бы чудовищно. Слова утешения? Всего несколько дней спустя после гибели ее сына? Он снова откашлялся. — Синьора…

Не обращая внимания на его слова, мать Де Дженнаро вдруг поднялась и с прежней проворностью направилась к двери. Служанка, едва увидев, что он тоже поднялся, подошла к нему.

— Я огорчен тем, что доставил синьоре… — пробормотал Балестрини, но служанка одобряюще ему улыбнулась. И в тот же миг вновь появилась хозяйка дома. Она несла какой-то сверток, но что это такое, Балестрини понял, лишь когда он очутился у него в руках.

— Синьора, — ошеломленно пробормотал он.

— Вы об этих пленках только что говорили? Аурелио дал их мне в тот последний раз, попросив…

Балестрини закрыл глаза.

Этому нелепому телефонному молчанию пришел конец лишь после долгих минут ожидания. Прокурорша холодным тоном сообщила, что она сожалеет, но муж, несмотря на его, Балестрини, настойчивые просьбы, не сможет из-за нездоровья подойти к телефону. Он советует доктору Балестрини непременно обратиться к доктору Де Леонибусу.

— Спасибо, — ответил Балестрини и с треском повесил трубку. Старая лиса! Он наверняка уже названивает Де Леонибусу, чтобы тот доложил ему потом, что это за «очень срочное сообщение», о котором ему сказала жена. «Доложу, если Балестрини соизволит мне об этом сказать», — конечно же, ответил господину прокурору Де Леонибус — в уме Витторио не откажешь.

Помешивая ложечкой чуть теплый кофе, Балестрини посмотрел на висевший в кухне настенный календарь. До зловещей даты — седьмого июля — оставалось всего две недели, а ему никак не удавалось добиться аудиенции у далеко не всемогущего главного прокурора Рима, зато удалось стать врагом его заместителя. Он взглянул на часы, отодвинул остывший кофе и набрал другой номер телефона.

— Генеральная прокуратура, — ответил женский голос.