— А, Винченти, выздоровели?

— Где там, — ответил Винченти, безнадежно махнув рукой.

— Когда вы были в суде, вас здесь спрашивала одна женщина… синьора Анна.

— Я такую не знаю.

— Говорила, будто должна убирать у вас завтра ут…

— Ах да, в воскресенье!

— Она сказала, что завтра прийти не сможет и позвонит вам в обед или вечером.

— Понял, — ответил Балестрини и пошел дальше по коридору. Бауэр взял его под руку.

— Тут еще оставили для вас пакет, — догнал их курьер. — Я, когда заболел, хотел передать его Фрушоне, да потом забыл…

— Что в нем?

— Не знаю. Его принесла та женщина… фамилия сверху написана. Когда я ответил, что вас нет, она сказала: «Я, пожалуй, зайду попозже. Но пакет лучше оставлю». И попросила передать вам.

Бауэр с любопытством смотрел, как Балестрини разорвал большой желтый конверт и обрывки бумаги посыпались на плитки пола. Из конверта выпала пленка на необычной металлической катушке.

— Что это? — спросил Бауэр, указывая на катушку, и его поразило возбуждение, вдруг охватившее Андреа. Он смотрел на него, Бауэра, невидящими глазами.

— Что? Быть может, черт побери, первый подарок фортуны.

— То есть?

Курьер тоже разинул от удивления рот. Лишь пожилой господин и крашеная блондинка, равнодушные ко всему вокруг, продолжали громко пререкаться.

— Винченти, побыстрее раздобудьте магнитофон.

— Прямо сейчас? — с ужасом воскликнул Бауэр.

— Ах да, ты же умираешь с голоду, бедняга, — спохватился Балестрини и засмеялся.

— Это я, Балестрини, — сказал он, ничего больше не добавив.

— Только что вынесли приговор, — поспешно ответил судебный чиновник. — Двадцать четыре года тюрьмы.

— Спасибо.

Он посмотрел на телефон с мрачным удовлетворением и вспомнил, что почти то же чувство испытал совсем при других обстоятельствах. Стойкий запах ладана, телеграммы, бессонная ночь, десятки лиц в нелепых траурных костюмах. Потом все эти голоса и ощущения слились в одно кошмарное предельно четкое видение, и, когда в конце всей фантасмагории черный сверкающий гроб председателя с претенциозными бронзовыми украшениями опустился в могилу, он подумал: «Слава богу, теперь все уже позади».

Балестрини с трудом оторвался от навязчивых воспоминаний и снова точно навис над письменным столом, который начинал все больше походить на его стол в прокуратуре. Правда, здесь было меньше бумаг и папок, но они лежали в еще большем беспорядке, а огромный магнитофон, одолженный ему Вивианой Якопетти, занимал добрую четверть стола.

Потом он дважды прослушал пленку. Первый раз, чтобы хорошенько оценить значение всех записанных разговоров, а второй — чтобы снять с нее копию, запечатать и передать на хранение судебной полиции. Копия эта предусмотрена бюрократическими правилами, ему самому она не нужна. Самые важные отрывки разговоров он и так выучил наизусть. Он склонился над своими заметками — белым листом бумаги с судорожно корчащимися фигурками на полях.

— Пункт первый, — тихо сказал он. — Что намечалось на седьмое июля, которое упоминается несколько раз?.. «Необходимо перенести все на срок после седьмого…» «Сколько времени еще осталось до седьмого июля?»… Сказано это было весело и встречено тоже радостно. А потом уже шли намеки: «…тот момент, когда мы сможем наконец действовать всерьез» — и далее: «Еще два месяца придется потерпеть». И больше ничего. Участники этих телефонных разговоров, судя по тону, уверенные в себе, самодовольные, остерегались, однако, входить в подробности.

У Балестрини с первого же прослушанного разговора сложилось твердое впечатление — сдержанность собеседников объясняется только тем, что бессмысленно вновь обсуждать план действий, уже согласованных в малейших деталях, вплоть до традиционных рукопожатий и тостов.

Ему не удалось определить личности всех подозреваемых, которые часто называли себя лишь по именам. Но и то немногое, что он узнал, ошеломило его. Три фамилии он установил точно. Другие — лишь предположительно. Так, например, «Эрсилио» — по некоторым особенностям голоса — возможно, генерал Мартальяти, назначенный около года назад командующим корпусом карабинеров. Но как это проверить? Как проверить, не принадлежит ли жирный, вкрадчивый голос, коротко подтвердивший свое участие в вечерней встрече у Сантоночито (депутат парламента?), человеку, чьи передачи он не раз слушал по радио и телевидению? А не попросить ли на РАИ[49] ленты с записями этих передач и не сравнить ли оба голоса? Но тогда не избежать широкой огласки, которая может повредить делу.

Упоминался в разговорах и Паскуалетти — кто-то вскользь заметил: «…этот кретин Паскуалетти». Фамилия и сама оценка человека не оставляли никаких сомнений — речь шла о бывшем агенте СИДа, убитом в собственной квартире. Звонкий, запоминающийся голос явно показался Балестрини знакомым. А может, это просто моя фантазия, подумал он. И наконец, страшные Слова, произнесенные человеком, чье имя ему никак не удавалось определить — не было ни малейшей зацепки. «Значит, мы избавимся от него так же, как избавились от Мариани-Таццоли… этого ходячего мертвеца». Мариани-Таццоли — генеральный прокурор, ушедший в отставку месяц назад. Очень живой, маленький человечек, любитель хороших вин, отнюдь не впавший в маразм, свойственный многим его столь же высокопоставленным коллегам. Назвать Мариани-Таццоли ходячим мертвецом — сущая глупость, если только за этим не кроется двойной смысл. И вот, пока он снова и снова думал об услышанном, его вдруг осенило.

— Черт побери! — воскликнул он, стукнув кулаком по столу. — Так вот кто упомянул о «кретине Паскуалетти»! Это не кто иной, как «лейтенант», частый собеседник бедняги Гуидо Паскуалетти, и именно его голос сам Де Дженнаро записал на две пленки, украденные потом из шкафчика.

Сплошные пленки, все более воодушевляясь, подумал Балестрини и встал со стула. Пленки Паскуалетти, пленки с телефонными разговорами Ренаты и ее любовника, пленки Де Дженнаро, частично переписанные Грэйс Демпстер на кассету. И наконец, пленка, которую Розанна Россетти хранила у себя с недоверчивым упорством истинной чочарки[50]. Наверно, именно эта пленка и стоила ей жизни.

Он пошел на кухню выпить минеральной воды, потом в нервном возбуждении вернулся в кабинет, заглянул в спальню. На миг ему снова стало не по себе. А ведь он, казалось, почти забыл о своем горе. Он представил себе: Рената спит в объятиях Джино после того, как они предавались любви. «Не болезненное ли это любопытство?» — подумал Балестрини. Интересно, как Джованнелла привыкает к новой жизни без «папы», который не был ее «настоящим папой»? Что это? Сентиментальность? Они никогда больше не увидятся, разве что случайно. Может быть, подумал он, и на смену щемящей тоске пришло удивление. Он представил себе, как Рената подходит к любовнику и, став к нему вполоборота, говорит словами дешевого комикса: «О, Джино, я никогда тебя не забывала!» А Джино восклицает: «Рената!» У дверей комнатки Джованнеллы Андреа остановился в нерешительности. Дверь была приоткрыта.

Он осторожно ее распахнул и встал на пороге, дожидаясь, пока глаза привыкнут к полутьме. Скоро темная масса на кровати зашевелилась.

— Ну что?

— Уже проснулся? — удивился Балестрини.

— Я сплю чутко, а ты поднял адский шум, — пробурчал Бауэр.

Падавший из-под абажура слабый свет — самый яркий луч словно увяз в Светлой бороде Бауэра — вырвал из тьмы его одежду, разбросанную по крохотной комнатке.

— Перестань, Андреа, бередить душу! Ты ведешь себя как персонаж Эдгара По. Но только это не огромный дом эпохи Тюдоров, полный гулкого эха, и твоя жена не умерла через пять дней после свадьбы.

Балестрини засмеялся, глядя, как он неловко пытается подняться.

— Едва проснулся и уже остришь, старик!.. Ну, давай же, раз уж ты сел, постарайся теперь встать с постели.