Но если эти люди уже уничтожили магнитофонные записи, сделанные самим Де Дженнаро, зачем надо было захватывать и другие катушки — те, что хранились в шкафчике? Они ведь не содержали ничего важного: телефонная болтовня Гуидо Паскуалетти с «лейтенантом» и другими собеседниками. Только сопоставление двух серий записей могло навести на след — поэтому они убили Де Дженнаро и завладели его лентами. Но зачем же тогда было похищать другие катушки?

Однако на этот вопрос был ответ: маленькая светловолосая шотландка Грэйс Демпстер. Она со своим магнитофоном и пленками, на которых записаны на первый взгляд бесполезные, ненужные фрагменты и отдельные фразы, предоставила данные для сопоставления. И благодаря им лежавшие в фанерном шкафчике катушки вновь стали опасными!

В то время как машина мчалась вниз по бульвару Мадзини, на удивление свободному от транспорта, Балестрини вновь изумился, насколько все оказалось просто. Сравнение «А» и «Б» могло многое прояснить. Они уничтожили «А» (записи Де Дженнаро). Но появляется «В». Значит, надо уничтожить «Б» (записи с голосом Паскуалетти).

Безумное предположение: но разве эти люди, не остановившиеся перед убийством капитана карабинеров, могут сохранить жизнь какой-то туристке и оставить у нее столь опасную для них улику — магнитофонные ленты? Балестрини посмотрел на молча сидящего рядом Джованни Стеллу, словно ожидая ответа. Тот только искоса взглянул на него растерянно и даже, как показалось Балестрини, несколько подозрительно.

Пусть это только предположение, однако в высшей степени тревожное. Достаточно им было узнать о Грэйс Демпстер и ее магнитофонной ленте после встречи Балестрини с девушкой у нее дома, и они почуяли бы опасность: значит, у Андреа Балестрини очутились в руках данные, необходимые для сравнения. Чтобы их нейтрализовать, остается похитить пленки. И они взломали шкаф.

— Вы хотели рассказать мне об одном из… — начал было лейтенант, но осекся. Не слушая его, охваченный каким-то мрачным возбуждением, Балестрини уставился на оранжевую громаду переполненного автобуса и продолжал смотреть ему вслед, даже когда он свернул на боковую улицу.

Но как им удалось узнать, что эти улики попали в руки некоего судейского чиновника? Уж конечно, не потому, что они проследили, как он направлялся к шотландке. Если бы они только подозревали, что девушка держит дома такую штуку, они бы, не колеблясь ни минуты, захватили ленты, заткнув ей навсегда рот, как они уже дважды сделали раньше — сначала с бывшим агентом СИДа, потом с беднягой Де Дженнаро. В таком случае как же, черт возьми, они сумели узнать? Чтобы прояснить все возможные гипотезы, потребовались бы долгие часы работы. Надо было подслушивать, выслеживать, подключаться к телефонам или действовать посредством агентуры, внедряя своих людей… Но это, в сущности, было не так уж важно. Прежде всего необходимо немедленно дать ответ на главный вопрос: кто? А для этого одного напряжения нервных клеток, одной интуиции, увы, явно недостаточно.

В ту минуту, когда впереди уже вырисовывались очертания тюрьмы, Балестрини подумал, что необходимо тотчас же уточнить первоочередные и важные элементы, на которых основывается его версия. Грэйс Демпстер сейчас уже вряд ли грозит опасность: ведь она сказала все, что знала, и отдала все, что у нее было. Однако опасности подвергалось нечто большее — под угрозой было само государство, на которое покушались заговорщики.

Когда машина остановилась на тюремном дворе, Балестрини взял лейтенанта Стеллу за руку.

— Не выходите, я должен дать вам срочное задание. Вчера я передал на хранение старшине Чаттони магнитофонную ленту. Разыщите старшину и возьмите ленту. С той минуты, как он вам ее передаст, за нее отвечаете вы. Эти записи, возможно, в дальнейшем смогут составить решающую улику.

Балестрини улыбнулся, удивленный собственным красноречием; к тому же его чуточку забавлял ошарашенный вид лейтенанта. Стеллу, должно быть, больше поразила неожиданность приказа, чем его содержание. Балестрини отпустил неподвижную руку лейтенанта и дружески слегка похлопал по ней ладонью.

— Я полагаюсь на вас.

— Будьте спокойны, доктор, — услышал он, выходя из автомобиля, ободряющий ответ. Но, идя по двору к тюрьме, Балестрини без всякой видимой причины почему-то представил себе, что Стелла провожает его насмешливым (а может, ненавидящим или презрительным) взглядом, и предпочел не оборачиваться, опасаясь, что его предположение оправдается.

— Нет, я не поеду, — еле слышно ответила Рената, и Балестрини посмотрел на нее в полном смятении. Он надевал пижамные брюки да так и остался стоять на одной ноге, пока Рената не заперлась в ванной, чтобы смыть косметику.

Немного спустя послышался сильный шум воды, пожалуй, слишком сильный.

Из него вдруг вырос новый ядовитый гриб ссоры. Собственно, он спросил о поездке не для того даже, чтобы все подробно обсудить, а скорее чтобы успокоить Чентанни, уже составившего график отпусков. Идея была такая — спуститься на машине вниз до Сицилии, не торопясь, делая по дороге остановки. Потом из Палермо махнуть пароходом-паромом в Сардинию. Три недели отдыха нам обойдутся не слишком дорого, ну а затем назад через Чивитавеккью в Специю, к председательше, но ненадолго — денька на два. И напоследок заскочить в Милан — тут он вспомнил о своем старинном друге Бауэре и улыбнулся, — потом сразу же домой.

Сидя на кровати и даже через подушку чувствуя ее твердую деревянную спинку, Балестрини неотрывно глядел на дверь. Облизал пересохшие губы, но большого облегчения не испытал. Шум воды утих, и наступила тишина. Когда отворилась дверь, Балестрини удивился — он ждал совсем иного. Не обращая на него внимания, Рената подошла к комоду, вынула ночную рубашку, приподняла простыню и легла рядом.

— Можешь объяснить, что все это значит? — спросил Балестрини. Сам тон вопроса, уверенный, невозмутимый, показался ему удачным, и все же он смутно почувствовал, что перестарался. Достаточно ей презрительно засмеяться, и он будет загнан в угол. Рената не засмеялась.

— Я не поеду, Андреа. Нет, я так больше не могу.

— Прости, как именно?

Прежде чем ответить, Рената бросила на него быстрый взгляд.

— Ты знаешь, что Джино вернулся?

— Знаю.

— По мне заметно?

Он кивнул. Не принеси ему Де Дженнаро прямо в кабинет магнитофонную пленку, он ничего бы не заподозрил. Но сейчас он предпочел не разубеждать Ренату в своей редкой догадливости.

— Наверно, я люблю его, Андреа, — прошептала Рената, и Балестрини с болью подумал, что его личная трагедия завершится очень и очень скоро. Он криво усмехнулся, чтобы Рената не заметила, как дрожат губы.

— Вот как!

Рената выжидательно посмотрела на него.

— Ну, договаривай же! — Ее взгляд оставался спокойным — мрачным, но спокойным. И голос звучал ровно, не срывался на визгливый фальцет.

Балестрини стало не по себе: неужели она и дальше будет продолжать в том же духе?

— Я рад, что ты так невозмутима, — произнес он, отведя глаза в сторону, — хотя не знаю, отдаешь ли ты себе отчет в серьезности своих слов.

— Вечные твои фразочки — не знаю, отдаешь ли ты себе отчет, не знаю, правильно ли ты поняла, не знаю, точно ли я объяснил. Ну, конечно, ты ведь считаешь меня дурой… Может, я и в самом деле такая. Но думала я только об одном. Я уже давно ни о чем другом думать не могу, кроме как о постели. А в этом даже дура рано или поздно разберется…

— Перестань!

— Не перестану! — вдруг крикнула Рената. Балестрини мгновенно повернулся и с испугом глянул на нее. Когда супруги Конти за стенкой предавались любви, до Андреа доносились словечки мужа. Глубокой ночью, если только по улице не ехала машина, слышен был даже шелест газеты.

— Испугался? — засмеялась Рената, показав пальцем на стену. — А что? Они совокупляются, а мы всего только ссоримся. По-моему, нам стыдиться нечего.

Глядя на ее безумные глаза, на внезапно покрасневшее лицо, Балестрини понял, что она не станет грызть ногти и вообще больше не ударится в истерику. А главное, за шесть лет совместной жизни она ни разу не произнесла этого вульгарного «совокупляются». Нет, она явно вне себя от ярости.