Вот их перечень в алфавитном порядке[281].
Александров Гилель Самуилович (М. Герчиков).
Алексеев — шофер советского посольства в Шанхае (Ю. Моисеенко).
Архангельский — уголовник (Н. М., со ссылкой на К. Хитрова).
Атанасян Вазген — врач в лагерной больнице (И. Поступальский).
Баталин Владимир Алексеевич (М. Лесман).
Бейтов Семен — филателист из Иркутска (Ю. Моисеенко).
Буданцев Сергей Федорович — прозаик и поэт, член группы «Центрифуга» (Д. Злобинский).
Буравлев Матвей Андреевич (П. Н.).
Ваганов — молчун, в арестантском халате из серого сукна (Ю. Моисеенко).
Вельмер Владимир — священник, вместе с Ю. М. были и во Владивостоке, и в Мариинских лагерях (Ю. Моисеенко).
Гарбуз Лев — артист-чечеточник, староста 11 барака (Д. Маторин).
Гриценко Николай Иванович — военнопленный Первой мировой (Ю. Моисеенко).
Дадиомов Михаил Яковлевич: «бывший альпинист» (В. Меркулов, М. Ботвинник).
Жаров из Коми — инженер-мелиоратор (Ю. Моисеенко).
Злобинский Давид Исаакович (А. Морозов).
Казарновский Юрий Алексеевич (Н. М.).
Кацнельсон — военнослужащий (Ю. Моисеенко).
Ковалев Иван Никитич — пожилой, крепкий человек, белорус-переселенец, жил в Благовещенске, куда его мальчиком привезли родители. Пчеловод, охотник на медведей, сибиряк: его почему-то комиссовали и не отправили на Колыму. Ковалев ухаживал за О. М.: приносил ему еду, доедал за ним (Ю. Моисеенко).
Крепс Евгений Михайлович (Н. М.; М. Лесман; П. Н.).
Кривицкий Роман Юльевич (И. Поступальский).
Кузнецов Николай Николаевич — из верхнеудинских политкаторжан (Ю. Моисеенко).
Л., физик — см.: Хитрое Евгений Константинович.
Маторин Дмитрий Михайлович (П. Н.)
Меркулов Василий Лаврентьевич (И. Эренбург; Н. М.; М. Лесман).
Мизик Ян Матвеевич — политэмигрант, отец двух дочерей (Ю. Моисеенко).
Милютин Иван Корнильевич — инженер.
Моисеенко Юрий Илларионович.
Моранц (Маранц) Моисей Ильич (Ю. Моисеенко).
Пекурник Николай — инженер завода № 22 (Ю. Моисеенко).
Переверзев Валерьян Федорович (Д. Злобинский).
Ручьев (Кривощеков) Борис Александрович — поэт.
Смородкин Михаил Павлович — художник (К. Хитров).
Стадниченко Николай — буденовец-инвалид из 1-й Конной (Ю. Моисеенко).
Сапоненко — начальник отдела стандартизации (Ю. Моисеенко).
Соболев Виктор Леонидович (В. Меркулов, М. Ботвинник).
Стадниченко Николай — буденновец-инвалид из 1-й Конной (Ю. Моисеенко).
Тетюхин Дмитрий Федорович — заключенный (П. Н.).
Томчинский — см. Гарбуз (Д. Маторин).
Уваров — инженер (Ю. Моисеенко).
Фарпухия Исмаил — перс (Ю. Моисеенко).
Хазин Самуил Яковлевич (Н. М.).
Харламов — студент МГУ, 22–23 лет (Ю. Моисеенко).
Хинт (Н. М., со слов Ю. Казарновского и С. Хазина).
Хитров Евгений Константинович (Н. М.).
Цебирябов Евгений Иннокентьевич, инженер, староста 4-й палаты (И. Поступальский).
Цинберг Сергей Лазаревич (М. Герчиков).
Чистяков Иван Васильевич, заведующий 4-й палатой в больнице (И. Поступальский).
Некоторые приехали сюда прежде Мандельштама: Дмитрий Маторин, Василий Меркулов, Евгений Крепс, Давид Злобинский, Гилель Александров, Борис Ручьев.
Другие — приехали сюда вместе с ним, в одном эшелоне. Но задокументированы контакты лишь с двумя из них — с Константином Хитровым и Романом Кривицким.
Иные приехали в лагерь позднее Мандельштама: Юрий Моисеенко, Юрий Казарновский, Сергей Цинберг.
Один — Хинт — возвращался с Колымы на переследствие.
Многие жили с ним в одном бараке: Иван Милютин, Казарновский, Моисеенко, Иван Ковалев, Владимир Лях, Степан Моисеев и Иван Белкин.
В других бараках, но в той же зоне «контриков» жили Хитров, Хазин, Злобинский, Меркулов, Крепс, Маторин[282] и Цинберг.
Одних со временем увезли на Колыму — Милютина, Маторина, Крепса и Хитрова.
Других — Меркулова, Злобинского и Моисеенко — в Мариинские лагеря.
В Мариинские лагеря наверняка попал бы и Мандельштам, останься он жив.
Но немало было таких, кто хоть и не был на пересылке одновременно с О. М., но кто жадно ловил и собирал любые слухи и сведения о нем, кто бы их ни привез. Из таких — Юлиан Оксман, Игорь Поступальский, Варлам Шаламов, Нина Савоева, Юрий Домбровский.
Первый свидетель:
Юрий Казарновский (1944)[283]
Нахичевань-на-Дону: молодость и первая посадка
Юрий Алексеевич Казарновский родился 2 ноября 1904 года в Санкт-Петербурге, с раннего детства жил с родителями в Ростове-на-Дону, а точнее в Нахичевани-на-Дону, в доме № 28 по 3-й линии. В 1924 году — после 32 лет службы на железных дорогах — умирает отец: революция застала его в Томске, смерть. — в Ростове.
Сын же с 16 лет с энтузиазмом занимается в местном литературном кружке, пишет стихи, служит в редакциях и, начиная с 1923 года, публикуется в ростовских газетах.
Несколько важных деталей о ростовской жизни Казарновского узнаем из писем — его матери и его самого, — написанных в июле 1928 года в разные инстанции в связи с его первым арестом (ею — в Президиум ВЦИК, им — Максиму Горькому). Главного инженера человеческих душ Казарновский умолял о спасении:
«Многоуважаемый Алексей Максимович.
Совершенно фантастические, чудовищно-нелепые обстоятельства, грозящие мне гибелью, заставляют меня обратиться к Вам за помощью.
Мне уже неоднократно приходилось обращаться за помощью к Вашим книгам: то было в моменты усталости и неверия.
На этот раз мне, к сожалению, приходится беспокоить не страницы Ваших книг, а Вас лично.
Мне 23 года. Я — начинающий писатель.
Я вырос в годы Революции. И вне ее не мыслил жизни и творчества.
Я был, по-своему, счастлив.
Революция мне открывала сказочно радостные пути для новых, еще неизведанных форм творчества.
И я работал, ища их.
Иногда, кажется удачно (так, по крайней мере, говорил мне несколько знающий меня Е. И. Замятин)»[284].
Анна Ивановна Казарновская, его мать[285], писала:
«Жизнь моего сына проходила изо дня в день на моих глазах. Мой Юрий — начинающий писатель и работал 3–4 года в местных газетах и журналах. Он вырос в годы революции и отдал все свои молодые силы и свое дарование на служение ей. По своему духовному облику он представляет из себя человека новой пролетарской формации, который в рядах пролетарской молодежи работал над постройкой нового быта своим орудием — пером молодого писателя и журналиста»[286].
Так что же произошло с 23-летним поэтом?
Продолжим цитату из письма Горькому:
«19 декабря 27 г. я был арестован Ростовским ГПУ. Мне была предъявлена статья 58 п. 4 и 11 УК — „участие в к<онтр>р<еволюционной> организации“.
Я отнесся к этому более или менее спокойно, ожидая, что следствие выявит мою полную непричастность к неведомой мне организации.
Но следствия не было.
На единственном 5-ти минутном допросе я так и не понял, в чем меня обвиняют.
Сначала мне показалось, что за ор<ганиза>цию ошибочно приняты 3 домашних литературных вечера до неприличия юной молодежи. Мое участие в каковых выразилось в прочтении главы из повести, через две недели после этого напечатанной в газете „Большев<истская> Смена“.
Меня также спросили об одной нелепой шутке, бывшей на одном из вечеров.
Заключалась она в следующем: ряд лоботрясов, желая смутить и испугать тихого и робкого хозяина квартиры, крикнули:
1-й: „Боже, Царя храни“ (только эти три слова).
2-й: „В 12 часов Ростов будет взорван“.
3-й (читавший уголовный роман): „Черный Билль сделал свое дело“.
После чего все об этой шутке забыли.
Пародийность и шуточность этих фраз, я думаю, очевидны для всякого нормального человека.
Меня также спросили: знаком ли я с рядом лиц.
С некоторыми я был знаком, с некоторыми нет.
В этом заключался весь допрос. Было задано также несколько, не имеющих вовсе отношения к ГПУ, вопросов: „Слышал ли я, что „Русский Современник“ возобновится“, „Как я отношусь к прол<етарской>литературе“ и т. д.
Я ждал дальнейших допросов. Надеясь из них, наконец, понять, в чем же здесь дело.
Но их не было.
Предположение о том, что за к<онтр>-р<еволюционную>ор<ганиза>цию приняты эти лит<ературные> вечера отпало, т<ак>к<ак> половина их участников оказались свободны и даже не допрошены.
Тогда я совершенно перестал понимать что-либо.
В тюрьме я встретил ряд незнакомых мне лиц, которые оказались „со мной по одному делу“.
Я мучился длительным тюремным заключением (около 7 мес<яцев>), но зная о полной своей непричастности ни делом, ни помыслом, ни каким к<онтр>р<еволюционным> деяниям, со дня на день ждал освобождения.
6-е июля принесло мне неожиданный и ужасный удар: я получил приговор — 5 лет Соловков.
Дорогой Алексей Максимович, я в отчаянии, я не знаю, что делать, к кому взывать о помощи.
Получив 5 лет Соловков, я, не имея ни следствия, ни суда, на котором я мог бы доказать свою невиновность, до сих пор не знаю:
1. За что я осужден.
2. Какое мне инкриминируется преступление.
3. К какому времени оно относится.
4. На основании каких данных я осужден.
Ведь нельзя же назвать следствием один 5-ти минутный допрос, не содержащий ни одного прямого вопроса по обвинению. Допрос, на котором я не знал, как мне надо доказывать свою невиновность, т. к. не знал, какая виновность мне инкриминируется. Да и не знаю этого и сейчас.
За что же и ради чего я должен погибнуть?
Да и не я один. У меня есть мать, у которой я единственный сын, и которая теперь остается совсем одна (отец мой умер).
У меня туберкулез легких, и Соловки будут безусловно моей последней поездкой.
А главный ужас всего этого то, что это никому не нужно.
Государство посылает человека на гибель, искренне ему преданного и ни в чем перед ним невиновного.
Происхождение мое: не дворянское и не буржуазное. Сын жел<езно>дор<ожного> служащего. С 16 лет я работаю в различных совет<ских>редакциях. Никогда ничем скомпрометирован не был.
Кому же нужна моя ничем не оправдываемая гибель?
Гибель, вызванная халатностью Ростовского следственного чиновника, не потрудившегося заняться следствием и введшего в заблуждение Коллегию ОГПУ.
Родной Алексей Максимович, умоляю Вас помочь мне.
Я надеюсь, что Вы обратите на этот „случай“ внимание органов, следящих за выполнением революционной законности.
Всякая проверка следствия, всякий обстоятельный допрос сейчас же снимут с меня грязную кличку „контрреволюционера“ и спасут меня и мать.
Простите, дорогой Алексей Максимович, что я беспокою Вас этим письмом, но ведь очень больно так бесполезно, жалко и позорно гибнуть 23-х лет.
23-х лет, когда еще ничего не сделано, но столько задумано.
И столько хочется сделать.
Ведь впереди еще столько невиданного, непрочитанного и ненаписанного.
Еще раз повторяю, дорогой Алексей Максимович, что мне очень стыдно беспокоить Вас, но умоляю: помогите мне, если это возможно.
Уваж<ающий> Вас Ю. Казарновский»
[287] 
