— Тильда! Тильда!

Звали с кухни, потом снова наступила тишина.

Тильда не ответила, лишь пошевельнулась на мгновение и опять застыла. Рука ее машинально потянулась к карману передника, под пальцами зашуршала бумага. Это было полученное сегодня письмо. С самого утра она крутилась как белка в колесе, присесть не могла, но все же урвала минутку, чтоб пробежать глазами строчки. Писал ей Дольфи. Слова она успела забыть, лишь одна фраза врезалась в память: «Знаешь ли ты, что такое любовь?»

Что такое любовь? С тех пор как пьяные гости начали говорить ей о любви, она тысячу раз задавала себе этот вопрос. И лишь редкими одинокими вечерами отчетливо представляла себе ответ. На ее ночном столике лежал читаный-перечитанный роман. В нем ясно и понятно, красивыми словами объяснялось, что такое любовь, однако повторить она не могла бы. Сладость и в то же время страдание, горечь и радость. Она смеялась и плакала, воображая себя героиней романа, а героем того, кого она еще не знает, но кто обязательно придет к ней из сладостных грез. Как часто, лежа в постели, упивалась она, точно нежным благоуханием цветов, сладостными мыслями о любви!

По утрам, когда она спускалась в зал, грезы улетучивались. Начиналась беготня. До самого вечера ее провожали наглые взгляды, сальные шуточки, оплаченные чаевыми, откровенные подмигиванья, подогретое вином вожделение. Несмотря на свою совсем еще детскую душу, Тильда была уже не столь юна и наивна, чтоб не понимать этих заигрываний, вызывавших у нее отвращение и ненависть. Неприязнь к настырным посетителям порой переходила во враждебность.

Думая об этом, она вспоминала детство, вспоминала стыд и горечь, которые она испытывала, когда мать посылала ее в трактир за загулявшим отцом или в лавку, чтоб взять в долг муки. Пьянчужки усаживали ее за стол и наперебой предлагали выпить. Лавочник разражался таким хохотом, что его жирный подбородок делался еще толще, муки же ей тайком от отца насыпал Дольфи. Тогда он был бледным мальчиком с добрым сердцем, и она охотно разговаривала с ним, поверяя ему свои маленькие тайны. Потом она нередко заливалась краской, вспоминая свою детскую откровенность.

Так было тогда… Несмотря на огорчения, она жила словно во сне. Тем тяжелее было пробуждение — перед ней во всей своей неприглядной наготе вставало то, о чем раньше она лишь смутно догадывалась… Когда-то она с болью в сердце смотрела, как дома у них ловили мышь. Плотно прикрыли дверь и начали охоту. Мышь металась по полкам, по углам, тщетно ища спасения. Окруженная с трех сторон, тяжело дыша, она жалась к стене, мордочка ее дрожала, налитые кровью глаза трогательно молили о пощаде. Бедняжка понимала, что погибла. Сделала последнюю попытку вскарабкаться по стене и сдалась…

Временами Тильда представлялась себе такой вот загнанной мышью, которая бежит, бежит, а убежать не может. Никак не шел из ее головы один пьянчужка, который насильно обнял ее и поцеловал. В этом первом в ее жизни поцелуе не было ни сладости, ни счастья, напротив, она испытала лишь гадливость и омерзение. Она походила на человека, который всей душой рвется ввысь, а сотни рук тянут его вниз к земле. Тильда чувствовала, что неудержимо падает. Первый поцелуй, о котором так много говорилось в романе, был стократ осквернен. Она больше не верила книге, бывшей для нее настоящим откровением, и бросила ее в огонь.

Вскоре после того как она сожгла роман, она увидела среди посетителей Дольфи. Кровь прилила к ее щекам. И хотя она не без стыда вспоминала некоторые их детские разговоры, теперь, встретившись с ним после долгой разлуки, сразу все забыла. Перед ней сидел совсем другой человек. Высокий, совсем взрослый мужчина в спортивном костюме, с бездонными сияющими глазами, стекла его очков казались ей прозрачными крышками двух колодцев, на дне которых горит загадочный огонек. Лицо его не было таким бледным, как в детстве; на щеках играл легкий румянец, кудлатые волосы, делавшие его раньше таким смешным, потемнели, были зачесаны на косой пробор и лишь чуточку встрепаны… Он узнал Тильду и улыбнулся ей. Но улыбался он теперь совсем по-другому. В улыбке его уже не было прежней насмешливости, она стала спокойной и доброй, внушавшей доверие.

Они смущенно улыбались друг другу и изредка обменивались взглядами, в них была не только радость встречи друзей детства. Тильду влекло к парню, как влечет на свет ночную бабочку, которая, кружа над огнем, все ближе и ближе подлетает к пламени. Она только боялась, что не достойна его. Наконец они заговорили. Дольфи сказал, что служит в городе. Тильда засыпала его вопросами, но он отвечал коротко и скупо, а глаза его по-прежнему таили в себе загадку. Пожимая ей на прощанье руку, он обещал писать, но она не поверила. Так ей говорили все, желая подольститься к ней, а писем она еще никогда не получала. Правда, в глубине души она все же надеялась, что Дольфи не похож на других.

Четыре дня прошло в томительном ожидании, на пятый почтальон принес открытку: парень с девушкой, утопая в цветах, не сводят друг с друга глаз. А слова в открытке были точно такие, какие писал своей любимой герой в романе, который она бросила в огонь… С того дня она сильно переменилась. Глаза ее уже не щурились, как прежде, теперь они смотрели смелее. Речь ее стала уверенной, окружающий мир, казалось, больше для нее не существовал, даже недовольство гостей и хозяина она едва замечала. Втайне ей даже хотелось, чтоб ее прогнали. Высоко подняв голову и улыбаясь, она ушла бы в город, чтоб быть поближе к Дольфи… ведь он… любит ее… В ней зарождалась робкая трепетная надежда. Стал бы он ей писать, если б не любил? Она избегала каждого слова и каждого взгляда, могущего осквернить воспоминания о юноше, одна мысль о котором делала ее счастливой.

В этот день она получила от Дольфи письмо, написанное несколько неровным нервным почерком. Она с нетерпением ждала вечера, чтоб, заперевшись в своей каморке, с благоговейной сосредоточенностью насладиться каждым словом. Но именно сегодня все будто сговорились против нее. Трактир полон постояльцев, ни одного свободного номера. Весь божий день она только и слышала: «Барышня, барышня! Тильда, Тильда!» Словно все знали, что у нее в кармане письмо, зовущее ее в новую жизнь, и хотели помешать ей в одно прекрасное утро выйти с узелком на дорогу.

— Тильда, Тильда!

И Тильда бегала, несмотря на все свое презрение и неприязнь к постояльцам…

Она все еще стояла у буфета, погруженная в свои мысли. Вынула из кармана письмо.

— Тильда, Тильда!

Резкий крик уже в третий раз раздался из сеней. Часы пробили четверть двенадцатого. Тильда снова сунула письмо в карман и пошла на кухню. Ее сестра Юстина, трактирщица, сидела у плиты и молола кофе. Десять лет тому назад она, совсем еще юной худенькой девушкой, вышла замуж за хозяина трактира, вдовца Бобовеца. По натуре она была беспечна и ленива, а за годы бездетного супружества еще и погрузнела.

— Уже ушли? — спросила она Тильду, щуря свои черные, глубоко посаженные глаза.

— Да. Зачем звала?

— Отнесешь кофе, — сказал трактирщик, который, заложив руки в карманы, ходил по кухне, тряся своими тучными телесами.

— Кому?

— В седьмой.

Глаза Тильды загорелись упрямством. Сестру Юстину она все же немного любила, но ее мужа ненавидела в такой же мере, как и боялась.

— В такой поздний час? Осыпьте золотом — не пойду.

Юстина мигала так часто, будто ей щипало глаза. Она кончила молоть и всыпала кофе в кипящую воду. Бобовец молча уставился на Тильду, словно не находя подходящих слов, чтоб хорошенько ее отчитать.

— Тильда, доченька, — донесся вдруг из-за плиты пьяный голос ее отца. Он развалился на стуле, голова его покачивалась на груди. — Перечить своему хозяину… Разве так можно? На что это похоже, я тебя спрашиваю? Нельзя этого! Нельзя! Порядок… порядок должен быть!

Отец хотел было встать, но снова свалился на стул. Тильда смотрела на него с жалостью… Считается, что он пришел навестить дочерей, на самом же деле его влекло сюда вино Бобовеца, которое он мог вдоволь пить несколько раз в году. Когда он бывал пьян, все на нем опускалось: волосы падали на лоб, щеки оплывали, нос повисал, усы сникали, — длинные натруженные руки болтались у колен, и только высокая фигура его тянулась к потолку, если, конечно, он еще держался на ногах.