Ограда, сильно поврежденная во время последнего наводнения, на этот раз не выдержала натиск разбушевавшейся стихии. Камни рухнули в воду, тут же поглотившую их…
Продара бил озноб. В памяти встала молодость, время, когда он еще бегал в коротких штанишках. Воспоминания его уходили все дальше и дальше. Много дождей перевидел он за свою долгую жизнь, но такого ливня, такого страшного, беспощадного разгула воды на его веку не было.
— Войны, голод, наводнения… — шептали его губы.
Продар медленно поднялся и вышел из дому. Он уже закрыл за собой дверь, как вдруг услышал плач ребенка. Мальчик проснулся и, увидев, что никого нет в доме, испугался.
Продар вернулся в горницу, встал на скамью, оперся руками о печь, глянул на плачущего мальчонку.
— Ты что, сынок? Крестный твой итальяшка, поди, и отец тоже…
Мальчик поднял глаза и, увидев, что он не один, весело засмеялся, слезы тут же высохли.
Деда он остерегался любить, мать запрещала, но все же тянулся к нему всей душой.
— Папа, — пролепетал ребенок, протягивая к нему руки. — Папа.
— Я не папа. Твой папа ушел зарабатывать на хлеб. Тебе и маме, вот как! Тебе и маме! Твой папа ушел в город и еще не вернулся. Третий месяц пошел, а его нет и нет.
Мальчик встал на коленки и, вцепившись обеими руками в бороду деда, опять засмеялся.
— Отпусти меня. Бороду выдерешь. Твоему папе пришлось уйти… Боюсь, что все мы отсюда уйдем… Мать его умерла, Францка вышла замуж, я одной ногой стою в могиле… Твой папа должен был уйти… Обобрать обобрали и без хлеба оставили. Все к рукам прибрали, сами хозяйничают… Из-за куска хлеба грызутся…
Мальчик не понимал, о чем говорит дед. Для него это было просто песней, от которой ему становилось весело. Он топотал ножками, обнимал деда и вновь и вновь повторял: «Папа, папа!»
— Не папа, не папа. Мал ты еще, несмышленыш. Кругом одна ложь, обман и лукавство. Ты не виноват, но грех-то, он и на сыновей падает. Даже в третьем колене.
В душе Продара была такая горечь, словно все это он говорил не малому ребенку, а самому себе. Преодолевая неприязнь, он взял мальчика на руки. Тот ему улыбался еще пуще.
— Третье колено?.. — подумав, повторил он свои слова. — Одному Богу известно, чьи грехи я искупаю. Одному Богу известно, чьи…
Продар все пел и пел свою песню, вороша прошлое и тщетно стараясь выискать настоящую причину своего несчастья.
Вдруг стремительно отворилась дверь. Вошла Милка. Увидев сына на руках у старика, она побледнела, бросилась к Продару и вырвала у него ребенка.
— Что вам надо от моего сына?
Старик недоуменно смотрел на нее, словно душой все еще был в прошлом. Горьким было его возвращение в настоящее.
— Не съел же я его!
— Не трогайте его! Не смейте!
— Больше не дотронусь, — сказал старик. — Не дотронусь… до ублюдка!
Милка пронзила Продара свирепым взглядом, вложив в него все, что она хотела сказать.
— Ублюдок! Ублюдок, и все тут! Никто тебе этого не говорил, так я скажу!
Милка вся тряслась, но молчала.
— Пойдем, — сказала она мальчику, заворачивая его в одеяло. — Пойдем к матери! Сегодня придет папа. Вечером придет папа. Так он передал…
И она ушла. Продар взволнованно мерил горницу шагами. Он жалел, что Милка ушла. Ему хотелось разрубить наконец узел, так долго мучающий и его самого, и сына.
Он посмотрел в окно. Дождь не переставал. Возле дома вода доходила до лодыжек. В ущелье на месте потока образовалось озеро. Лишь по середине водной глади шла сильная струя, по которой угадывалось основное течение.
Сквозь густую пелену дождя едва различались отдельные предметы. Милка вернулась, вымокшая до нитки. На лице отчаяние. «Мост унесло», — подумал Продар и захохотал в душе.
Милка забралась на печь. Глаза ее выражали страх и унижение.
Старик слышал, как она начала молиться, мальчик по-своему повторял за ней слова молитвы. Дождь не утихал, вода прибывала.
36
К вечеру ливень прекратился. С неба падали редкие, тяжелые капли, ветер гнал с юга новые тучи.
Вода не убывала, но и не прибывала. Большое озеро посреди ущелья нагоняло страх; оно грозило затопить и поглотить все и вся.
Перед тем как совсем стемнело, раздался глухой шум, похожий на обвал или свист ветра в деревьях. Потом все стихло. Старик и Милка переглянулись.
Продар снял башмаки, закатал до колен штаны и вышел в дождь. Вода доставала до икр. Он шел осторожно, чтоб не провалиться в яму или не споткнуться о камень.
К лачуге, прилепившейся к голой горе, свалилась груда глины; картина была самая что ни на есть плачевная. Черные волны, разбиваясь об оползень, в дикой злобе бросались на противоположный склон. Оползень наполовину запрудил ущелье, соединившись с землей и камнями, пнями и корнями. Волны подмывали, грызли, разъедали, уносили все, что могли унести, но образовавшейся запруды не могли сдвинуть с места. Вода напирала еще злее и напористее, но груда земли и камня отшвыривала ее прочь, и она, не имея возможности разгуляться в узком ущелье, стремительно мчалась к другой горе, чтоб проложить себе ход там, где начинались владения Продара.
Продару казалось, что вода все прибывает и мутные волны все ближе и ближе подступают к дому, белым островом торчавшему посреди озера.
Темный ужас захлестнул его. Бледный, подавленный, он вернулся в дом, глаза его растерянно бегали, как бы взывая о помощи.
Взгляд его упал на часы. Маятник не двигался. Продар недоуменно взглянул на не сводившую с него глаз Милку и вопреки своему решению больше не разговаривать с ней спросил:
— Когда остановились часы?
— Только что, — процедила сквозь зубы Милка.
Дождь снова припустил; наступившая ночь будто открыла все небесные шлюзы. Падавший из окон свет поблескивал на воде. Не было слышно ничего, кроме непрестанного монотонного шума дождевых капель.
Милка отправилась к себе наверх спать. В сенях она вскрикнула — вода была по щиколотку и, протекая под дверью, проникала уже в горницу.
Снова Продар подумал, что такого на его веку еще не бывало. В уме он подсчитал, может ли вода затопить первый этаж или размыть фундамент? Успокоенный, он еще раз прикинул, сколько воды проникнет в дом при запертой двери, хотя в этот вечер он охотно распахнул бы ее настежь, и пошел в боковушку.
Небо лютовало страшно, с неослабевающей силой. Не было ни грома, ни урагана, шумел только непрерывно хлещущий дождь. Воистину хляби небесные разверзлись! Время от времени раздавались наводившие ужас звуки. Стук, плеск, удары по кровле и ближайшему склону. Все сильнее, упорнее, яростнее, и все это в кромешной тьме, под теплым южным ветром, несущим долгожданную весну земле.
Каждая капля падала прямо на землю. Не на деревья, не на листья, не в мох, а в мягкую почву, уже не принимавшую воды. Каждая капля скатывалась в долину, образовывая по пути струи и ручейки. Ручейки сливались в ручьи и стремительно бежали вниз, сметая все преграды и унося с собой все, что попадалось на пути. Каждая капля, упавшая на вершину горы, через десять минут оказывалась в ущелье.
Вода поднималась, пенилась и бурлила. Страшен был ее гнев. Оползни, попадая в волны, пытались сдержать их бег, но разгневанная вода размывала их и рвала на части.
Мосты, сооруженные человеком, разъяренная вода разносила в щепы или увлекала за собой. Взбешенные волны кидались на землю, на человека, на плоды его труда. Небесные струи не иссякали…
Милка, вся дрожа, лежала на постели и смотрела на улыбавшегося во сне ребенка. Временами ей слышался стук в дверь.
«Уж не Петер ли? — думала Милка, но тут же спохватывалась, что Петер прийти не может. Моста больше нет. Бог знает, удалось ли ему дойти до Кошанихи, до ее дома. Лучше бы уж он не пускался сегодня в путь. И зачем она только написала ему, чтобы он пришел?!
Со страхом смотрела Милка в окно. За белыми занавесками хлестал дождь. Непрестанный, равномерный шум наводил на нее панический ужас. Без передышки, словно пила, подрезающая дерево, вода вгрызалась в землю, в камень.
