Вода еще не размыла основание стены. Продар натаскал камней, заделал брешь и стал надстраивать ограду. Наконец вода была остановлена, теперь она яростно колотилась о стену, поднимая фонтаны брызг.

Продар был доволен. Он стоял на стене, могучий, как скала, и сосредоточенно смотрел на дом Кошана.

С того берега человек смотрел в его сторону. Уж не Петер ли? Может, тоска по родному очагу заставила его выйти из дому и подумать: «А как там отец?»

Близ деревянной лачуги еще один человек что-то делал, стоял по пояс в воде.

Это был калека, сын нищенки. С северной стороны вода пробила запруду и затопила поле. Все утро он безуспешно воевал с волнами, размывавшими почву. И все же не оставлял надежды спасти хоть самую малость. Мост, прикрепленный к пню старой цепью, с другого конца сорвало. Теперь он, вытянувшись вдоль потока, подобно огромному маятнику, раскачивался на волнах. Вода обдавала его с такой силой, что цепь дребезжала, словно разрываясь на части. Иногда казалось, мост сам пытается прибиться к берегу, но уже в следующую минуту его опять отбрасывало на середину потока.

Калека стоял по пояс в воде, силясь зацепить мост длинным багром и подтащить его к берегу. Дерево было крепкое, багор отскакивал. Наконец багор вонзился в мост, но волны швырнули его с такой яростью, что калека качнулся и упал, выпустив из рук багор. Ликующие волны откинули бревно на середину потока и потом снова стали постепенно прибивать его к берегу, где его уже поджидал смешной человечек с поднятым багром.

Продар наблюдал за этой схваткой. Калека напоминал паука, воюющего с огромной добычей.

— Эге-гей! — закричал он, приставив руку ко рту.

Паук выпрямился, поднял глаза и увидел Продара.

— Эге-гей!

— Оставь, все равно не сладишь… Вода спадет, тогда.

В шуме потока трудно было различить слова.

Вода не спадала. Только небо изменилось, на юге показалась голубая полоска.

Калека понял безнадежность своих усилий, медленно вылез из воды и, опершись на багор, стал смотреть на Продара.

— Эге-гей! — снова крикнул Продар. — Сделай доброе дело… Сходи к Кошану, скажи Петеру, чтоб шел домой… ежели хочет получить дом…

Парень не тронулся с места.

— Ты понял?

Калека кивнул и повернулся. Продар видел, как он поплелся к своей лачуге, прилепившейся к скале.

— Съезди в город, — сказала Продариха мужу, когда однажды утром тот собрался в село, чтоб у нотариуса оформить передачу дома, — съезди, посмотри, как-там Францка, все ли у нее ладно.

— Съезжу, — пообещал он н, посмотрев на сноху, добавил: — Чтоб напраслины не возводили!

Милка молчала. С того времени как они с Петером после наводнения вернулись домой, она чувствовала на себе пятно позора. Ее побег, наглость, которую она проявляла, считая себя хозяйкой дома, никак ее не красили. Этого обмана она им никогда не простит. На мужа она затаила глухую злобу.

Продар с сыном управились в селе еще до полудня; в полдень Продар сел в поезд и вскоре уже стучался в дверь на третьем этаже большого господского дома.

Открыла ему Францка. В первую минуту она остолбенела от изумления, потом кинулась к отцу и повисла у него на шее.

Продар смущенно улыбался, глаза его блестели, язык не слушался.

Привыкнув к городской жизни, Францка почти позабыла о доме. Изредка, в одинокие вечерние минуты, лежа в постели, она предавалась воспоминаниям и корила себя за то, что мало думает о родных. Но приходил сон, набрасывая на все покров забвения.

Сейчас она вспомнила детство, дом, луговину, лес, мать и брата. Вся нерастраченная нежность разом прихлынула к сердцу, и лишь непонятная стыдливость помешала ей впервые в жизни поцеловать отца. Глаза ее сверкали от слез.

Отец сидел и улыбался. Его точно подменили. Дома он чувствовал себя могучим властелином, тут же самому себе казался маленьким и ничтожным, умеющим только, как ребенок, сидеть и улыбаться.

Светлая господская кухня с белыми занавесками на широких окнах, дочь в светлом пестреньком платье — так и хочется говорить ей «вы». Если б ей пришло в голову упрекнуть его в чем-нибудь, он бы выслушал упрек молча, без возражений.

— Мать кланяется тебе, Петер тоже, — наконец заговорил он. — Тревожились мы за тебя, вот я и пришел.

— Спасибо, — поблагодарила Францка и поставила перед ним кофе.

— Хозяйка заругает, — отказался Продар.

Францка позвала хозяйку. Продар вскочил. От смущения он не знал, куда себя деть.

— Я очень довольна вашей дочерью, — сказала женщина. — Одно меня беспокоит, как бы она у нас замуж не вышла.

Продар растерянно улыбался, боясь сказать что-нибудь невпопад. Францка залилась румянцем.

Наконец Францка освободилась, и они вышли на улицу. Навстречу им попался молодой человек, вежливо поздоровавшийся с ними.

Продар и Францка походили по городу, потом пришли в парк и сели на скамью под деревьями.

— Кто это с нами поздоровался? — спросил Продар.

— Сватается ко мне, — ответила дочь.

— А ты его любишь? — Отец заглянул ей в глаза.

— Из господ он, — сказала она и через минуту добавила: — И не наш… Если он стыдится, что я словенка, то и любить меня не будет, думаю…

— Видишь, — сказал растроганный отец, — как ты здраво рассуждаешь. За тебя мне нечего бояться…

— А что у вас? — спросила Францка.

Она давно собиралась задать этот вопрос, зная, что отцу трудно начать самому.

— У нас… Плохо у нас…

Продар нашел человека, которому мог до конца излить душу. Он открыл перед ней все свои муки и дурные предчувствия, которые не поверял даже жене.

Дочь слушала его. В горле у нее стоял комок; еле сдерживая слезы, смотрела она на песок под ногами.

— Сегодня отдал ему дом, — закончил Продар дрогнувшим голосом. — Теперь уж я не хозяин. Не знаю, что с нами теперь будет.

Он едва не расплакался еще тогда, когда ставил крест на бумаге у нотариуса. Сейчас некого было стыдиться и он мог дать волю слезам. На душе его полегчало.

— Не плачьте, — сказала Францка. — Не плачьте! Люди смотрят.

— Да я не плачу. — Продар принужденно улыбнулся. — Не плачу, — повторил он, вытирая кулаком бежавшие по щекам слезы.

Вечером, успокоенный, он уехал домой и поздно ночью вошел в дом своего сына — уже не в свой дом.

В те дни мир быстро преображался. Но люди в заброшенном ущелье не думали об этом. В мрачные, почерневшие от сырости дома новости забредали редко и обычно тут же, если они не задевали кровных интересов, предавались забвению.

Однако и в этой глуши постепенно появлялись приметы новых веяний, как правило, пугавших население.

В Ровтах среди бела дня обокрали усадьбу. В ущелье убили и ограбили путника, а труп бросили возле потока.

Жителей, не привыкших к грабежам и разбоям, охватила паника. Они и прежде слышали о разных злодеяниях, но в их местах такого еще не случалось. Они боялись оставлять дома без присмотра, на ночь запирались и привязывали к дверям собак.

Любой чужак, проходивший по долине, вызывал подозрения. Если он пускался в разговоры, на него смотрели с недоверием и радовались, убеждаясь в его порядочности.

А чужие люди так и рыскали по долине, шарили по окрестным горам в поисках заработка, заглядывали во все долины и ущелья в надежде хоть что-нибудь урвать и выжать из этой земли…

Законы об охране лесов отчаянно попирались. Поток денег, хлынувших в страну, иссяк. Люди забыли о бережливости, вознаграждая себя за годы лишений. Если денег не хватало, продавали все, что можно было продать. Если в хлеву было пусто, шли в лес.

Застучали первые топоры, и перестук их уже не прекращался. То они стучали на гребнях гор, то на склонах, то в долине, то поврозь, то мощным хором. Со стоном валились деревья, грохоча скатывались через камни и падали в низину. Там их ждали пила и топор; выстраивались длинные штабеля бревен.

Люди работали лихорадочно — и свои и чужие. Низенькие черноволосые люди с перекинутыми через левое плечо плащами шныряли по всей округе, тараторили, сидели в трактирах, бранились, лезли в дома.