— Я не умею.

— Как это не умеете? А почему я могу?

— Вы много ездили по белу свету. Много видели и испытали.

— Да, я ездил по белу свету, — сказал Адольф, которому польстили Мицкины слова. — Я видел Триест, Венецию, Вену и Прагу. И еще много чего другого.

И он стал рассказывать ей о разных странах, городах и людях, а также о своих собственных приключениях, пустяковых для человека, который сам разъезжал по свету, но очень интересных для того, кто никогда не покидал родной деревни. Мицка не могла скрыть своего восхищения.

Из-за темноты и гололедицы дорога была долгой и утомительной. У обочины лежала большая куча валежника — словно широкая постель. Адольф остановился и предложил отдохнуть.

Мицка возражала.

— Всего одну минутку, — сказал он. — Я устал, а вы, должно быть, еще больше.

Мицка согласилась. Она села на мягкий валежник, подальше от Адольфа. Тот придвинулся к ней поближе, чтобы, мол, не озябнуть, хотя было не холодно и небо на юге начало затягиваться облаками.

Он сел, обхватив руками согнутые колени, и продолжал рассказывать, запрокинув голову кверху, будто читал все по звездам на небе.

Он говорил о своих поездках, о службе в разных местах, о ссорах с хозяевами. Мицке все казалось значительным и важным. Правда, она была удивительно рассеянной и тут же забывала то, о чем он рассказывал. До нее долетал только голос, звучавший, как далекая музыка.

Спустя некоторое время Адольф замолчал и взглянул на нее:

— О чем вам еще рассказать?

— О чем хотите, — прошептала она.

Он стал рассказывать ей любовную историю, будто нарочно припасенную для этой минуты. Говорил он тихо и задушевно, словно отрешившись от всего земного. Временами в словах его звучала страсть и бушевал огонь, потом голос снова становился нежным, как весеннее цветение, и тихо возносился к звездам. Любовная история, рассказанная Адольфом, больше походила на сказку. Произошла она давным-давно в какой-то далекой стране, но в эту минуту казалась такой близкой, будто коснулась их своим невидимым крылом.

Мицка не замечала, что от ручья веет холодом. Шум воды сопровождал рассказ своей музыкой. Адольф наблюдал за Мицкой: она слушала как зачарованная; он склонился к ней и положил ей руку на плечо. Она не шелохнулась, наверное, даже не почувствовала.

Когда рассказ подошел к концу, Мицка словно очнулась ото сна и широко раскрыла глаза. Что это? Выдумка или так было взаправду? Когда Адольф обнял ее, она не смогла, да и не захотела противиться, ей казалось, что все рассказанное им происходит на самом деле, происходит сейчас…

Она забыла все на свете, забыла, что у нее есть муж и что он уехал на заработки, что у нее есть ребенок, что сейчас ночь и ее провожает домой чужой человек. Она ни о чем не думала, ни о чем не хотела думать, целиком отдав себя во власть дурману, захлестнувшему ее с невиданной силой. Ожили ее несбывшиеся девичьи мечты и, точно на золотых крыльях, понесли ее в небо, к самым звездам. Она едва дышала, словно боялась проснуться. Ей хотелось только одного — продлить эти минуты, чтоб они никогда не кончались…

В ущелье шумела вода, облака заволакивали звезды.

Мицка не помнила, как она в тот вечер добралась домой. Стремительно, точно за нею гнались дикие звери, она отворила дверь и сразу же заперла ее за собой. Войдя в комнату, она и там задвинула дверной засов.

Она тяжело дышала. В комнате было темно и тихо. Предметы неясно вырисовывались во мраке. Окна смотрели на нее, как большие серые глаза.

Мицка стояла и прислушивалась, ожидая, что вот-вот войдет тот, кого она боится и перед кем совершенно беззащитна. Однако она понимала, что никто не придет, что никто и не гнался за нею, когда она мчалась как вспугнутая птица, не останавливаясь до самого дома. Ее преследовал страх, боялась она самое себя.

В тишине Мицка расслышала легкое дыхание спящего ребенка. Она приложила руку к груди, которая, казалось, готова была разорваться, и ощупью добралась до печи. Ладонью скользнула вдоль нее и, найдя печной приступок, сунула под него руку. За банкой с солью лежали серные спички. Мицка взяла одну, чиркнула ею по печи, так что по черной стенке пробежала светящаяся дорожка, и зажгла свет.

В комнате никого не было. Свет плясал на стенах, с которых на Мицку смотрели изображения святого Якоба и Божьей матери в простых желтых рамках. Святой Якоб устремил на нее неподвижный взгляд; Мицка подумала, что он похож на ее мужа, и отвела глаза.

Дверь в боковушку была прикрыта. Мицка взяла лампу и пошла туда. Тинче лежал на ее постели, укутанный теплым тряпьем; казалось, он только что уснул. Рядом с ним спала девчонка, она прикорнула одетой, сморенная усталостью. Видно, они долго ждали ее и, не дождавшись, уснули.

Мицка склонилась над сыном. Левую руку он положил под головку, правую вытянул вдоль тела. Его сомкнутые веки были такими тонкими и прозрачными, что сквозь них, наверное, можно было увидеть зрачки. Рот был приоткрыт, дыхание едва различимо.

— Сынок мой! — прошептала Мицка.

Если бы он не спал, она крепко прижала бы его к себе, но сейчас боялась его разбудить. Нагнувшись над ним, она шептала снова и снова:

— Сыночек мой, мой Тинче!

Сердце сжала невыносимая тоска. Прислонившись к стене, дрожа всем телом, она крепко стиснула губы, чтобы не разрыдаться в голос. Когда она бежала домой, ей неожиданно пришло в голову, что ее ребенок умер. Она уже видела трупик между двумя горящими свечами. Но ничего не случилось, хотя она это и заслужила. Слава Богу, ничего не случилось!

Она еще раз склонилась к ребенку и еще раз внимательно его оглядела. Губами тихонько коснулась его волос. Из груди у нее вырвался глухой стон. Ребенок вздрогнул, но не проснулся.

Однако девчонка вскинулась, приподнялась на локте и, удивленно щурясь, уставилась на лампу, потом на Мицку.

— Боже мой, я заснула! — прошептала она в испуге, словно совершила проступок и ее ждет наказание.

— Оставь Тинче, пусть он спит! — сказала Мицка.

— Вас долго не было, мы играли на постели и уснули, — оправдывалась девочка.

— Хорошо. Приходил кто-нибудь?

— Письмо принесли.

— Где оно?

— За образом, — ответила девочка и спрыгнула на пол.

— Ложись спать! — велела ей Мицка. — Если хочешь есть, возьми хлеба.

— Нет, не хочу.

Она залезла на печь, подложила под голову рваную кофту и снова уснула.

Мицка укрыла ребенка одеялом, поставила лампу на стол и сунула руку за образ. Она долго вертела в руках письмо — замусоленное, с помятыми углами. На марках красовался портрет чужого короля с длинной бородой.

Письмо было от Якеца. Никогда еще ни одно письмо в жизни она не держала в руках с таким тяжелым чувством, как это. Она боялась его распечатать.

Наконец она вынула из волос шпильку и вскрыла ею конверт. Письмо было на четырех страницах.

Мицка села к столу. Письмо в ее руке дрожало, как огонек в лампе. Письмо было написано простыми, бесхитростными словами, но в них было все богатство любящего сердца.