— Ч-черт!

Он курил, прислонясь взлохмаченной головой к железным прутьям перил, слушал отзвуки новогодних пирушек, гул празднующего большого дома. В подъезде было тепло, иней и сосульки на полушубке, шапке, на бровях растаяли, превратились в чистые блестящие капельки. Склонив голову к прутьям, мужчина устало прикрыл глаза.

Стукнула внизу дверь, на секунду пропуская в подъезд нестройное громкое пение. Сидящий на ступеньках отчетливо услышал голоса:

— Я взгляну только, может, приехал.

— Я с тобой, ладно? Интересно увидеть семейную сцену.

— Что ты понимаешь в жизни, мальчишка?

— Я еще успею стать стариком. Не волнуйся.

— Ну уж так и начну волноваться, сейчас же. Убери руку! И не ходи за мной, слышишь?

— Я только провожу, пьяные все, — мужской голос был робкий, просящий.

— Веди! — отозвалась насмешливо женщина.

Они стали подниматься, и на третий этаж доносился стук каблучков.

Отчетливо слыша громкий стук своего сердца, сидящий на ступеньках мужчина открыл глаза, кашлянул.

— Я пойду, — каблучки нерешительно стукнули раз, другой.

Сидящий повернул голову и за прутьями увидел большие глаза, полные тревоги. Он беспомощно улыбнулся и тихо сказал, не поднимаясь:

— Извини, Машенька. Не успели мы. С Новым годом…

С ночлегом в Москве проблемы не было. У Степана Ивановича Рогачевы останавливались уже дважды. Каждый раз им были искренне рады. Дед был готов отдать все на свете любому из старых своих друзей, завернувшему к нему с Севера или по дороге на Север.

Конечно, можно было обойтись и без ночевки, но Светлана решила походить по «Детскому миру» с Димкой и уговорила мужа остановиться на сутки в Москве. Ему и самому хотелось завезти Деду подарок с юга, хотя в столице и так полно фруктов, а Степан Иванович с удовольствием променял бы, пожалуй, любой банан или мандарин на горсть обыкновенной голубики, сорванной с холодного, мокрого от туманов куста над прозрачным ручьем в заливе Креста.

Скромный, но исключительно уютный и надежный, весь полный солнца, Як-40 за два часа спокойного полета перенес пассажиров от берегов Днепра к подмосковным лесам. На снижении Владимир Борисович отвлекал сына, показывая мальчику автобусы и самосвалы, ползущие внизу заводными игрушками по темным полоскам дорог, — чтобы тот меньше обращал внимания на боль в ушах. За лесными участками во всех направлениях, куда бы ни поворачивал свой бок Як, заходя на посадочную полосу Быковского аэропорта, разбегались микрорайоны столицы.

На земле было тихо и, после украинской жары, прохладно. Как всегда во всех аэропортах, где не принято держать носильщиков, нашлась среди пассажиров добрая душа, чтобы помочь дотащить к самоходным аэродромным тележкам вещи, а к автовокзалу понесли все свое сами. Димку Владимир Борисович усадил себе на шею, старательно пристегнув ремешками-самоделками ноги сына у лодыжек к лямкам рюкзака: так оставались у Рогачева-старшего свободными руки, и в них можно было взять что-нибудь потяжелей — чемодан или самую большую хозяйственную сумку. В чемодане ехала картошка, в сумке — варенье, мед, банки с засоленными петрушкой и укропом, колбаса, хлеб — всего понемножку, но отрывал от земли эту ношу Рогачев с кряканьем, а Светлана обходила сумку подальше, чтобы не удариться коленом.

Валенки и шубка сына были вложены в туристический рюкзак. Рогачев искал абалаковский, но не нашел. Жена несла два чемодана с дорожными вещами и своей одеждой. Со стороны шествие это выглядело довольно забавным, ибо взрослые и одеты были явно не по сезону: Владимир Борисович в пальто, а жена его в синтетическую шубку, и видно было без особых приглядываний, что обоим совсем не холодно. Димка, наряженный полегче, в демисезонное пальто, сидя на верхотуре, хватался обеими руками за лоб отца, промахивался и закрывал своей «лошадке» глаза, причитал настойчиво: «Папа, папа, осторожно, брякнусь…»

Таксист наметанным глазом узрел в этом трио достойных клиентов, подошел по-свойски:

— В Домодедово? Три червонца. Поехали?

Рогачев отказался. Автобусы в Домодедово отходили каждый час. До завтрашнего рейса времени оставалось вдоволь. Да и цена была непомерной.

После стремительного возвращения из поднебесья хотелось тихо подышать воздухом такого спокойного, осеннего, хвойного Подмосковья. И вообще земля после воздушных бросков всегда казалась Рогачеву чуточку дороже и родней, чем до вылета, происходило ли это в ослепительном, душном Адлере, в дождливом Ленинграде, промороженной Хатанге или в продутом насквозь ледяными ветрами Певеке.

— За кого он нас принял? — тихо спросила у мужа Светлана. — Может, он видел тебя с Дедом и решил, что ты — сын Хемингуэя?

— Нет, он подумал что ты дочь Лоллобриджиды, а я твой носильщик.

Рогачев обиделся. Он не дрожал над деньгами, но и не швырялся ими. Условия, в которых он работал, собачьи холода, шатания по командировкам, паршивые столовские обеды, месяцы жизни без солнца и тепла, необходимость принимать решения, чувствуя ответственность за десятки и сотни жизней, — нет, его никто не мог упрекнуть, что он даром ест свой кусок хлеба с маслом. Но и ощущения легкости, доступности, пренебрежения к тому, что заработано своими руками, горбом, мозгами, Рогачев никогда не испытывал. И потому рубль трудовой уважал, хоть и не делал из него кумира. Светлана понимала все это по-своему и считала мужа скуловатым.

Сейчас Рогачев отказался от такси из-за наглости, с которой шофер предложил свои условия. Тридцать рублей — за эти деньги Рогачеву, квалифицированному специалисту, начальнику электролаборатории, нужно было полтора дня вкалывать: работать где-нибудь на Мысе Шмидта или в Эгвекиноте, когда пурга шуршит за стенками электростанции, а в окно, обросшее толстым слоем льда, жмет снежный вал и нужно помочь наладить регуляторы возбуждения, потому что две машины начинают раскачиваться на автоматике, дежурные в смене не в состоянии их удержать на ручном регулировании, а местные храбрецы поторопились демонтировать старые «Терилли» и теперь оказались у разбитого корыта. Почему нужно отдать эти тридцать рублей человеку, работающему на государственной машине, получающему за это зарплату, обязанному везти пассажиров в Домодедово за сумму в два раза меньшую? Что бы сказал этот шофер, если бы вдруг Рогачев потребовал с него за каждый киловатт-час электроэнергии, израсходованной дома на приготовление яичницы, на бритье, телевизор, освещение, не четыре государственные копейки, а восемь? За месяц это составило бы не так уж много, но как бы взвыл этот шофер, предложи ему платить эти деньги!

Что-то странное происходит в психологии некоторых людей в последнее время. Общее повышение уровня жизни в стране воспринимается ими с одной оговоркой: «Я должен жить еще лучше». А дальше идут философские выводы: «Подумаешь — нечестным путем! Это уже детали. Я — сфера обслуживания, вот я и обслуживаю. Не хочешь — не надо!» У таких философов обслуживание превращается в пиратский разбой.

Рогачев воспринимал вымогательство наглых обслуживателей враждебно. Упорно искал честного таксиста, отказываясь переплачивать хапуге, а если это происходило в чужом городе, вечером, когда не решился вопрос с ночлегом, радости Светлане и Димке от такого упорства было мало, да и сам Рогачев в конце концов сдавался, садился в первое подъехавшее и платил столько, сколько назначал ему «шеф».

— Ты так яростно доказываешь всем свою честность, что превращаешься в зануду, — сердилась Светлана и, наверное, была почти права.

За десять минут до отправления под навес подъехал порожний маршрутный экспресс, и Рогачев, дежуривший у окна аэровокзала, весело скомандовал Светлане и Диме, обращаясь главным образом к сыну:

— Пошли садиться.

— Куда ты спешишь? — ворчала жена. — Не одинаково, где сидеть, тут или в автобусе! И вообще, не лучше ли было здесь проверить нашу бронь?

Рогачев молча собрал вещи, стал усаживать Димку на плечи, хотя пройти было всего шагов двести, но привычка не оставлять нигде на вокзалах и вообще в дороге ребенка одного стала нормой поведения, и на эту тему уже давно у них с женой было полное согласие.