— Какой шаг?
Они шептались, как две заговорщицы. Им было хорошо после стольких дней разлуки снова оказаться вместе, и говорить, и знать, что они опять — одно целое.
— Почему ты плачешь? Какой шаг?
— Разве я плачу? Это просто так, — Варя всхлипнула, улыбнулась.
— Понимаешь, он любил меня по-настоящему. Если бы ты видела его, он бы понравился тебе. Да ты ведь и Митю не видела. Он — бедный. Стал пить. И все обещал мне помочь. А мать его стонет, врачей вызывает. Деньги прячет в сундук, под три замка. Все у нее болит, такая несчастная. Ненавижу!
— Они что, оба — несчастные? Юродивые? И ты собираешься туда возвращаться?
— Не знаю… Ему сказала — не вернусь.
Галя крепко обняла ее, ободряя, и тут же ощутила, что сестра плачет, вздрагивая и задыхаясь.
— Что? Что с тобой?
— Господи! Какая я дура! — Варя замотала головой. — Конечно же, Митя дал телеграмму, понимаешь? Единственное, что он мог. Знал, что я не вернусь.
— Варя!
— Да-да, знал. Он потому и запил. Он же у нее как раб. Но мы еще посмотрим, чья возьмет. Мы еще повоюем. Воевать так воевать.
Семейный праздник
Маша передвинула бокал влево, отошла и с удовольствием оглядела накрытый стол. Украшенный горошком и перьями зеленого лука, салат подмигивал маринованным свекольным глазом, селедка купалась в масле под тонкими белыми кольцами лука, нафаршированные луком яйца лихо заломили шляпки из консервированных красных помидоров, заливная рыба пламенела пряной подливой. Два фужера, готовые принять в себя искристое ледяное шампанское, несли на боках снежные узоры.
Маша подошла к зеркалу, поправила пряди на висках, кокетливо подмигнула отражению. Та, другая Маша, из зеркала, ответила ей так же задорно — раскрасневшаяся, счастливая. Густые черные брови, широко поставленные зеленоватые глаза, припухлые губы, не тронутые помадой, свежие, не блеклые, матовая розовость щек. «Недурно для тридцати», — сказала Маша зеркалу. Сняв пылинку с голубого открытого платья, поправив хрустящий накрахмаленный передник. Маша прошлась по комнате, оглядывая через плечо стрелки швов на чулках, высокие каблуки черных туфель, и осталась довольна собой.
— Семейный праздник — Новый год! — она произнесла фразу нараспев и рассмеялась.
Как хорошо, что придуман такой праздник! Сегодня, за этим столом, она все скажет Виктору. Он терпеливо выслушает и поймет. Она скажет: «Витя, не сердись. Я испугалась, что уже не могу нравиться никому, кроме тебя, а ты ведь не представляешь, как это ужасно, когда уже никто не обращает на тебя внимания, кроме мужа. Да и ты… Мне хотелось оказаться среди молодых и доказать самой себе, что я ошибаюсь. Витя, не было ничего, за что бы ты мог меня упрекнуть. Мы просто танцевали, пели, дурачились. Знаешь, они ведь неплохие ребята, эти молодые, ничем не хуже нас, когда нам было по двадцать. Это простая компания, пластинки, никакой выпивки, никаких пошлостей. Я ходила с Наташкой, из третьей квартиры, знаешь? Она поступила в этом году в медицинский. Такая милая девушка, некрасивая, но очень душевная. Это их компания — студенты, медсестры, чертежница, все молодые, бессемейные. Представляешь, и я — среди них. Не сердись, пойми меня. Ты все работаешь, мне ужасно плохо без тебя, и я пошла, раз, потом еще. Ну и что? Все уже кончилось. Я поняла, что не стара. Но они, молодые, просто неинтересны. Они все немножко однообразные, беззаботные слишком, что ли. Ну, понимаешь, я почувствовала, что намного старше их, вижу больше, чувствую больше, знаю. Моя работа перестала казаться мне занятием ненужным. Молодые парни гораздо беднее тебя духовно. И я поняла, что нужен мне лишь ты, мой самый-самый… Ну, понимаешь?»
«Понимаю, — скажет Виктор. — Ну конечно. Хорошо, что ты сказала мне все, я ведь чувствовал, что у тебя что-то не так, я пытался помочь тебе, но ты пряталась, как улитка. Ты молодец, что все рассказала. Это бывает: испуг, чувство утраты. Но тебе ведь со мной хорошо?»
Она закроет глаза от счастья и молча прикоснется пальцем к уголку своего рта. Он поцелует ее туда, а она будет показывать пальцем глаз, висок, шею, губы. А потом он скажет: «Обними меня за шею, крепко, как когда-то».
Резкий звонок возвратил Машу в действительность. Но не сразу. Дверь она открывала все еще улыбаясь, искрясь счастьем, а когда открыла, улыбка ее погасла. На пороге стоял парень в полушубке. Иней сверкал на его мохнатой высокой шапке.
— Виктор Александрович просил передать, он задержится, — сказал парень хрипло и прокашлялся.
— Почему? — жалобно спросила Маша.
— На перевале гололедом развернуло гирлянду, может загореться опора, весь поселок останется без энергии. Они выехали на вездеходе час назад. Он сказал, что вернется к двенадцати. Постарается. В общем, я пошел. С наступающим вас.
Маша судорожно глотнула воздух, прошептала: «Спасибо», посмотрела вслед парню и закрыла дверь. «Постарается к двенадцати». Маша прошла на кухню и взглянула на ходики с кукушкой: восемь без двадцати. Четыре часа до Нового года… Машинально поправила фужеры, присела у стола. Вспомнилось: «Папа создан, чтобы плавать, мама — чтобы ждать». Мама, женщина, жена… Чтобы ждать. Сколько ждать? Месяц? Год? Всю жизнь? Пока морщины съедят лицо, выцветут глаза?
Разболелась голова. Маша ходила по комнатам, прислушивалась к шагам и голосам на лестничной площадке. Где-то играла музыка, кто-то пел, под окнами торопливо пробегали опаздывающие, и снег под их ногами взвизгивал часто и коротко.
«Семейный праздник»! Сиди дома и ожидай, пока на перевале привяжут какую-то гирлянду. И почему обязательно — он? Разве нет других? Всегда, если что-то случается, посылают его, потому что не умеет отказаться, объяснить, что у него тоже семья, дом. Другие отказываются, а он… «Семейный праздник»!
Короткая стрелка часов переползла цифры девять, десять, одиннадцать, Книга, которую Маша пыталась читать, упала под стол, поднимать ее не хотелось.
Длинный звонок заставил ее вздрогнуть: опять кто-то чужой. Маша открыла дверь, хмурая и сердитая.
— Машенька, разве можно быть такой грустной под Новый год? — Наташа, пахнущая духами и вином, влетела в коридор. — А где твой старик?
— На перевале, — ответила Маша, уходя в комнату.
— Где? Ах, да. Говорят, у них какая-то авария. Ну, Машенька, не расстраивайся. Он же у тебя сознательный, хороший дядя. Слушай, идем к нам. Правда, идем? Все собрались свои, они меня послали на разведку, сказали, чтобы без тебя не возвращалась. Маша! Господи, слезы-то зачем?
Маша сердито вытерла уголком передника глаза.
— Куда мне, старухе, к вам?
— Ой, задавака! Да ребята от тебя без ума. Никто не верит, что у тебя сын в школу ходит. Я им объяснила — работа нервная, сын пока у бабушки, а они смеются: так, мол, всегда говорят. Грозят отбить тебя у старика. Идем!
Маша нерешительно посмотрела на часы: полдвенадцатого.
— Иде-ем!
Маша сняла передник, мельком взглянула в зеркало и вышла с Наташей, оставив всю иллюминацию в квартире, лишь выключив лампочки на елке, стоящей рядом с книжным шкафом.
Все реже хлопала дверь в подъезде. Крепкий мороз дышал в окна домов, за которыми качались силуэты танцующих. Там, в теплых квартирах, веселый смех взрывался вдруг, заразительно и отчаянно. Песни, хохот, возгласы — Новый год шел по северной земле, замороженной, запорошенной снегами.
Несколько раз Маша поднималась к себе, на третий этаж, заходила в квартиру и, постояв несколько секунд у елки, заглянув на кухню и оглядев праздничный стол, медленно уходила, а на ступеньках уже спрашивали ее нетерпеливо:
— Вы скоро, Машенька?
В третьем часу дом уже так гремел, что никто не услышал, как лязгал траками вездеход за окнами, как стукнула дверь в подъезде. По лестничным маршам стал подниматься невысокий мужчина в полушубке и огромных валенках. Щеки мужчины были прихвачены морозом и опухли.
Мужчина поднялся на третий этаж, снимая на ходу рукавицы, пряча их в карманы и потирая задубевшие ладони. Он слегка ткнул в кнопку звонка непослушным пальцем. Дверь не открывали. Тогда он позвонил дольше, настойчивей. За дверью стояла тишина. Мужчина расстегнул полушубок, надел шапку и стал шарить по карманам, выгребая на ладонь какие-то шайбы, болты, блокнот, носовой платок, спички, зажигалку. Он прошелся по всем карманам дважды и, не обнаружив ключа, позвонил в последний раз, с перерывами, выдавливая на звонке отчетливое SOS. В квартире явно никого не было. Мужчина потоптался у двери, оглянулся и, вытащив измятую пачку «Варны», присел на ступеньки, ведущие на чердак. Закурил, посмотрел на часы, потрогал пальцем распухшие щеки и переносицу и скрипнул зубами:
