В дом привалили новые люди — ученицы Марии Федоровны и их матери. Все ученицы начинали с азов. Они играли самые простые упражнения и гаммы в одну октаву. Я любила сидеть, готовя уроки, в бывшей нашей комнате, за столом, спиной к роялю, и слушать. Или смотреть, как они ударяют маленькими пальцами по клавишам. Я чувствовала свое преимущество перед ними, однако следующей зимой я поняла, что дело не только в техническом уровне игры. Ирочка Альбрандт занималась у Марии Федоровны второй год и была способной ученицей. Это ее мать нашла Марии Федоровне первых учениц. Варвара Сергеевна была «родительницей» и познакомилась с Марией Федоровной в школе. Варвара Сергеевна была приветливая, ко всем расположенная и уютная. Приходя за своей дочерью к концу урока, она уже из коридора кричала: «Ира, язык!» Ира действительно от старания вываливала половину языка наружу. Так вот, на второй год обучения Мария Федоровна дала Ирочке разбирать первую часть «Лунной сонаты» Бетховена. Конечно, рано было Ирочке играть сонату Бетховена. Она разбирала ее медленно, но вот что стало мне ясно: каждая клавиша под ее пальцем давала особо окрашенный звук, и в этом выражалось понимание ею того, что она играла. У меня не получалось ничего похожего, и не только когда я разбирала что-то новое. Понимала ли это Мария Федоровна? Она должна была слышать это. У Марии Федоровны были настоящие музыкальные способности, но, очевидно, и это подтвердилось для меня на других примерах впоследствии, дело не только в природных способностях. Мария Федоровна купила ноты с вальсами Шопена. У нас уже были эти вальсы в облегченном переложении. Эти ноты остались у Марии Федоровны от ее старой жизни — тогда было много таких изданий, часто люди могли слышать музыку только в собственном исполнении, а играть трудное не умели. Облегчение состояло не только в замене октав простыми нотами, аккордов в 4–5 звуков аккордами в 2–3 звука, но и в изменении тональности, чтобы было поменьше диезов и бемолей. Я пробовала играть вальсы в полном виде и чувствовала, насколько они лучше адаптированных. Но они были мне трудны, не получались, я сказала об этом Марии Федоровне, а она заметила: «Так играй по облегченным нотам». Неужели ей было все равно?
Еще ученицы
Девочка из нашей школы, которую звали Лера. Ей было одиннадцать лет, и она была замечательна тем, что представляла собой уже девушку с развившимися формами и менструациями. Она была к тому же красиво и богато одета в шерстяное платье бежевого цвета, шедшего к ее коротким черным волосам. В отсутствие Леры Мария Федоровна всем говорила про одиннадцать лет и про менструации, но была возмущена, когда Золина мать Елена Ивановна попросила Леру зайти к ним, чтобы показать как диковинку своим гостям, которых она, разумеется, предупредила о Лериных особенностях.
Старательная девочка, учившаяся в 3-м классе, приезжала на урок одна из Мытищ. В первый раз она приехала с матерью, а во второй одна и очень опоздала на урок. Ее мать, работавшая в Москве, звонила нам несколько раз, она не могла уйти с работы, и Мария Федоровна тоже беспокоилась. Но девочка приехала все-таки, а потом она добиралась к нам благополучно. Для меня была удивительна такая свобода, а Мария Федоровна прозвала девочку «лягушкой-путешественницей».
Следующей зимой мать «лягушки-путешественницы» привела Марии Федоровне еще ученицу. Ее родители имели какое-то отношение к турецкому посольству, и девочка была то ли наполовину, то ли совсем турчанка. Ей было лет семь, она ничего не понимала, Мария Федоровна не смогла ничему ее научить и отправила обратно после нескольких уроков. Меня поразило, как мало места заняла эта девочка: она села на стул, поставив на сиденье ноги и обняв колени руками, а остались свободными три четверти сиденья. Она не казалась мне красивой или хорошенькой, но была как тоненький и гибкий стебелек, и у нее на маленьком лице выделялись очень большие серые глаза, которые я вспоминаю одновременно со стихом Омара Хайяма: «Турецкие глаза, красивейшие в мире…»
Среди нот, купленных Марией Федоровной для учениц, были старые учебники, называвшиеся «Школа игры на фортепиано» — толстые, аппетитные, замечательные наличием в них самых разных элементов. Гаммы, простые и с усложнениями, этюды разных авторов соседствовали с песенкой «Азбука Моцарта» («х, у, z, oh weh, kann’s nicht lernen das ABC»[150]), с немецкими народными песнями («Mein Herz ist im Hochland»[151]), с русскими романсами (ни авторов, ни слов), с необычайно упрощенными переложениями отрывков из популярных в XIX веке опер, без каких-либо указаний на название, без фамилий композиторов, так что я с неожиданной радостью обнаружила в «Севильском цирюльнике»[152] понравившуюся мне пьеску. Все это было расположено по возрастающей трудности и снабжено твердым переплетом с красивыми буквами.
Самую младшую ученицу, свою пяти- или шестилетнюю дочь, привела Марии Федоровне Евдокия Михайловна Федорук (Мария Федоровна считала, что учиться игре на фортепиано можно, когда ребенок уже умеет читать, и эти занятия тоже продолжались недолго). Может быть, Евдокия Михайловна хотела помочь нам в финансовом отношении, может быть, это было просто ей удобно, потому что они жили в переулке внизу улицы Герцена. Евдокия Михайловна иногда сама приводила свою дочку на урок, а иногда ее приводил или за ней заходил ее сын от первого мужа, молодой человек двадцати лет, студент, которого звали Володя. Ему тоже захотелось учиться музыке. Мария Федоровна говорила, что, начав в таком возрасте, нельзя научиться играть как следует, тем более что он умел играть кое-как по слуху и пользовался этим умением, пренебрегая нотами. У него была приятная внешность — он был похож на юношей с плакатов того времени, но, в отличие от них, не был напористым. Как только он начал учиться у Марии Федоровны, у нее появилась еще одна ученица — Маня, учившаяся вместе с Володей. Мане не нужно было учиться у Марии Федоровны. Она кончила два курса консерватории и прекрасно играла, хотя Мария Федоровна находила какие-то недостатки в ее игре. Маня стала учиться у Марии Федоровны, потому что была влюблена в Володю, это было заметно, и уроки давали повод к совместному времяпрепровождению. Очевидно, Володя не отвечал ей взаимностью или отвечал очень мало. Маня была маленькая, изящная девушка с носом с горбинкой и большими глазами с большими веками, значительно более интеллигентного вида, чем Евдокия Михайловна и ее потомство. Мне Володя казался совершенно взрослым человеком, а Маня — староватой, она была старше Володи года на три. Мария Федоровна и Евдокия Михайловна говорили об этой любви, и Евдокия Михайловна сказала, что она очень не хотела бы, чтобы Володя женился на Мане, потому что Маня — еврейка. Мария Федоровна пересказывала это с торжеством, ее взгляд на мир находил себе сторонников даже среди партийцев, возобладал над советскими воззрениями. А мне было смутно, нехорошо, что-то оскорбляло мои идеалы.
Я была немного неравнодушна к Володе, но не пыталась заинтересовать его собой, как-то проявить себя, чтобы он обратил на меня внимание. Да и без всякой влюбленности я заинтересовывалась жизнью других людей, а для них я совсем не существовала. Я тогда легко делалась неравнодушна, и если бы кто-нибудь из тех, к кому я была неравнодушна, обратил на меня ласковое внимание, может быть, все пошло бы по-иному. Или это было невозможно?
Меня занимала Зина Зайцева, сидевшая в классе близко от меня и стоявшая рядом со мной по росту. Это она участвовала в воображаемых мной необыкновенных экспедициях вместе с моим вымышленным братом Володей и улучшенной, прекрасной, похожей (при сохранении моей коричневой расцветки глаз и волос) на картину «Сказка» мной. Картина — я увидела репродукцию на открытке или в книге — изображала сидящую на лесной поляне женщину, которая казалась мне вершиной красоты, и следовательно, картина была высшим достижением живописи, и меня удивляло, почему она не фигурирует среди ее шедевров. «Мой брат Володя» возник немного раньше; конечно, можно найти психоаналитическое объяснение его появлению, но не мне этим заниматься. Скоро он исчез, а пока был связан с Зиной чем-то вроде любви или дружбы, абсолютно лишенной каких бы то ни было телесных покушений, поцелуев или прикосновений.
