На нашей улице, на другой ее стороне, навстречу нам вышел из ворот человек с шарманкой и с ним две девочки лет одиннадцати-двенадцати. Девочки были одеты странно, как тогда не одевались: поверх зеленых платьев на них были надеты белые фартуки, как у дореволюционных гимназисток. Мария Федоровна, с особым выражением, в котором к жалости примешивалось еще что-то, сказала: «Несчастные!» — и я поняла, что с девочками должно происходить то, о чем с Марией Федоровной нельзя было говорить, но на что она любила намекать.
В подвале на улице Герцена, в здании рядом с большим домом, в котором был магазин «Восточные сладости», жило семейство сирийцев (айсоров), к которому принадлежала наша одноклассница, второгодница, всегда сонная и очень плохо учившаяся. Один раз, когда я шла в школу (уже одна), мне навстречу шел подросток из этой семьи. Он был нетрезв, покачивался и, поравнявшись со мной, ударил меня довольно сильно рукой по низу живота. Я очень обиделась, я была оскорблена.
Мария Федоровна осуждала тетю Сашу за то, что она не следит за Таней. Мария Федоровна видела, что Таня шла по Тверскому бульвару с мальчиком. Она говорила мне это так, как будто я вместе с ней должна осуждать поведение Тани и безразличие тети Саши.
Так воспитывали барышень в XVIII веке: общение с мужчинами наедине считалось невозможным, поскольку предполагалось, что не только у мужчины, но и у девицы нет сдерживающих механизмов.
Черноволосый и смуглый Витя Комаров мне уже не нравился, я стала неравнодушна к Леве Караваеву, румяному мальчику, пожалуй, уже юноше, с вьющимися темно-русыми волосами, конечно, коротко подстриженными, — по-другому тогда не бывало — с заметными, красивыми, серыми глазами, одетому в вельветовую куртку (тогда почти все школьники носили и год, и два, а то и три одно и то же, и можно было узнавать человека по платью). Любовь была того же рода, что и прошлогодняя, и подобно тому как та уменьшилась от штанов гольф, которые носил мой избранник, так эта пострадала от вида предмета моей любви, по-простецки хлебавшего ложкой суп из большой тарелки в школьной столовой.
Но я начала томиться. Меня не удовлетворяло перечитывание моих книг. Я их не разлюбила, нет, я от них не отреклась, но мне хотелось чего-то другого. И я все читала одну и ту же книгу, а в ней все больше одно место. В этой современной книге рассказывалось о полете на Луну. Летели двое или трое мужчин и одна женщина, все молодые, естественно. Произошло что-то непредвиденное и кого-то одного нужно было отправить на Землю, чтобы он остался в живых. И они решают отправить женщину. Она отказывается, и ей говорят: «В женщине наше будущее» и т. п., чтобы объяснить свой выбор (все, конечно, возвращаются на Землю живы-здоровы). В этом убогом тексте я находила какое-то утоление новой для меня жажды — бедное книжное дитя! — удовлетворение очень малое, и требовалось все вновь и вновь его перечитывать. Мне хотелось с кем-нибудь дружить, может быть, дружба была нужна для утоления этой жажды, у меня не было подруг. Зойка Рунова подругой мне не была. И я предлагала свою дружбу двум девочкам, совсем не похожим друг на друга. Одна была Урзиха — Урзова, второгодница. Она очень плохо училась, и меня прикрепили к ней «подтягивать» по физике. Она была вялая физически и умственно, ничего не понимала, и я написала для нее короткий примитивный пересказ того, что было в учебнике, и она учила его наизусть. Физик вызвал ее и велел начертить на доске и рассказать о самом простом — нагнетательном насосе. А она стала вычерчивать более сложный — всасывающий насос. Я и другие подавали ей знаки, но она ничего не понимала. Физик ничего не сказал, и я подумала, что он забыл, про какой насос он спросил. Она ответила вызубренное вполне прилично, и он, кажется, даже поставил ей «хорошо».
Урзиха была довольно полная, с водянистыми голубыми глазами и как будто обремененная большой, совсем уже женской грудью. В ее коровьем спокойствии было что-то материнское. Она была бедно одета, всегда, даже когда холодно, в вязаной кофточке с оголенной шеей и короткими рукавами. Я ей несколько раз говорила: «Урзиха, давай дружить» — прямо так. Она не отвечала ни «да» ни «нет».
Ира Резникова, из интеллигентной семьи, с двумя косами и вьющимися волосами, казалась мне красивее, чем была на самом деле, но не настолько, чтобы я восхищалась ее красотой. Ира была умная девочка, но училась посредственно, так как у нее была плохая память из-за полипов в носу. Мы часто стояли рядом у стены в коридоре во время перемены, и один раз она сказала: «У меня болит грудь». Меня поразило такое признание, у меня тоже болела грудь, но я не смела никому об этом сказать. Я Ире тоже предлагала свою дружбу, но она только пожимала плечами. Но у меня осталось впечатление, что у нас было тайное, так и не раскрывшееся взаимопонимание.
Так я и осталась одна, никто не хотел моей дружбы.
Артем Иваныч очень хвалил меня за успехи в математике, даже говорил, что я хорошо решаю задачи. Я их решала, но не очень хорошо — когда мне дали на дом задачу с математической олимпиады, я не знала, как к ней подступиться. Я любила все делать сама, но с нерешенными задачами приходить на урок мне не позволяли самолюбие и страх, и в таких случаях я обращалась к дяде Ма. А тут Артем Иваныч дал геометрическую задачу, которую я совсем не могла решить, да и дядя Ма долго над ней корпел и решил необыкновенно сложным способом, с пририсовыванием многих дополнительных фигур, больше, чем в десять этапов. Никто из класса не решил эту задачу, Артем Иваныч спросил добродушно: «Наверно, дядя помог тебе?» Что бы мне сказать правду? Я соврала: «Нет, я сама», хотя было стыдно и я видела, что Артем Иваныч и все мне не поверили (а задача решалась очень простым способом, о котором дядя Ма не догадался).
Меня не приняли бы в музыкальную школу, но Мария Федоровна учила меня музыке. Учила так, как надо учить тех, у кого нет способностей, но есть любовь к музыке (правда, она не развивала мой слух). Она не заставляла меня бесконечно повторять одно и то же, не натаскивала, не играла сама, с тем чтобы я воспроизводила ее игру, и исполнение каждой пьесы не доводилось до возможного совершенства. Я была гораздо менее музыкально одарена, чем Золя, но любила музыку больше нее, и обучение Марии Федоровны не отбило у меня эту любовь. Золя училась в музыкальной школе. Она не любила музыку, которой там учили, и дома разучивала ее лениво, предпочитая играть по слуху всякие песенки. Но то, что выучивала, играла хорошо. Марии Федоровне были неприятны Золины успехи. Она сказала мне: «Давай скажем, что ты играла на вечере в школе Патетическую сонату Бетховена» (я ее играла, но, разумеется, не так, чтобы с ней выступать). Мне очень не хотелось врать, но я не могла сопротивляться Марии Федоровне, это привело бы меня к такому душевному страданию, которое надолго вывело бы из равновесия. Угодливость? Можно ли так назвать страх потерять любовь? Я согласилась, и после школьного вечера Мария Федоровна громко заявила на кухне о моем удачном участии в концерте, но никто не прореагировал на ее слова, то ли было заметно (так мне показалось), что за ними нет реальности, то ли слушавшим сам факт был безразличен, меня никто ни о чем не спросил, и мне не пришлось подкреплять ложь ложью.
Раз в месяц мы с Марией Федоровной ездили в Опеку (так мы называли между собой учреждение, ведавшее опекунскими делами), на площадь со странным названием Миусская. «Оставь надежду всяк сюда входящий». Не так. «Не попадайся» — это стало моим девизом. Вот уж это был действительно «казенный дом», представленный в картах при гаданье Марии Федоровны трефовым тузом. Снаружи здание было темно-серым и негостеприимным, ничего не было ужасного или страшного внутри него, внутри оно было похоже на школу, с еще большей степенью казенности и без детей разных возрастов. Но мне было ясно: надо держаться от таких мест подальше, я и такое место несовместимы. Я не говорила об этом, да и не думала так. Мы, правда, мало зависели от этого места: мы туда ходили за разрешением снять с книжки полагающиеся мне в месяц 400 рублей. Там всегда была небольшая очередь просительниц (мужчин, по-моему, совсем не бывало), и я видела, как женщина просила устроить ее ребенка в детский сад, а служащая отказывала, потому что мест не было. Просительницы были очень жалкие, плохо одетые, хотя не нищие, не оборванные, но усталые, наверно, недоедавшие. И положение у них было безвыходное: нельзя было оставить ребенка дома и идти работать, а не работая, они не получали денег. Возможно, служащая — все время одна и та же — была незлой, и ей было тяжело отказывать, она с чувством облегчения принимала нас, которые ничего не просили. В этом «казенном доме» не было ничего, что было бы мне по душе, жизнь здесь была лишена того, что мне было нужно.
