При виде магов-целителей лицо Шахула чуть разгладилось, и голос заметно потеплел. Он шагнул навстречу, обнял сначала Рахуна, потом и Жадиталь, осторожно, словно боялся сломать, и даже улыбнулся.
- Вы наконец! Какое счастье! А то мы уже заждались. Как хотите, но отдыха с дороги не будет, слишком много работы: как можно скорее сжечь мертвых и их имущество, без дров, без настоящего топлива нам такое не по силам. И лечить. Не ждать новых смертей, опаивая больных сонными травами, а лечить по-настоящему. Все мои стражи - твои, девочка. Только объясни, что делать...
Жадиталь собиралась что-то ответить, может, просто сказать, что сама еще не знает, с чего начать, когда из-за ближайших юрт выскочила степнячка, растрепанная, грязная, насквозь провонявшая болезнью. Она подбежала, спотыкаясь, и кинулась Шахулу в ноги.
- Милости, большой зверь! Молю: будь милостив, дай им жить! Не отнимай их у меня! - причитала она, размазывая слезы по грязному лицу, по сапогам Шахула и полам его рубахи. - Сыночек... мой первенец... и доченька, кровиночка...
Ваджра было нагнулся к ней, хотел поднять. Но Шахул рявкнул: «Не смей!» - и мальчишка дернулся, даже чуть отскочил в сторону.
Следом за женщиной подошел страж-хранитель один из братцев-Росомах. Рахун не слишком хорошо знал их, но помнил самого младшего на празднике наречения вместе с Сабааром. Тогда все четверо внуков Хартина-Забияки были веселы и выхвалялись в кругу ничуть не меньше, чем когда-то их знаменитый задира-дед. Сейчас того задора в парнишке даже заподозрить было невозможно: тонкие губы дергались, крылья носа дрожали от возбуждения, а полные боли глаза блуждали, как у безумца.
На руках он держал двоих детей - младенца и двухлетку.
Шахул женщину словно не заметил. Обратился сразу к своему стражу:
- Что у тебя, парень? - и только глянув в глаза, тут же отвесил оплеуху. - А ну соберись, хаа-сар! Быстро, четко и не мямлить: что случилось?
От увесистой затрещины Росомаха лишь чуть головой дернул, но взгляд похолодел и прояснился и губы сжались плотнее. Он чуть подал вперед детей.
- Не жильцы они, хааши Шахул. Оба, хоть и живы еще.
Шахул протянул руки, погладил детей по щекам, по губам и остановил на ребрах. Потом легкий удар ладоней - сердцам детенышей немного надо, - и оба тельца, дрогнув, вытянулись, обвисли на руках стража.
Страж тоже дрогнул и побледнел, дрогнули и отшатнулись мальчишки-ученики, а магистр Жадиталь вспыхнула гневом. Рахун тоже почувствовал, как резко скрутило внутренности, сердце на миг замерло, и в лицо холодом дохнула смерть. Остановить сердце ударом ладони... когда-то, в самые страшные дни, он тоже так мог. Наверное, скоро сможет снова.
Только Шахул не дрогнул и даже не сморгнул. Просто отряхнул руки и буднично приказал:
- На костер обоих. Живо. И без соплей, понял?
Парень было развернулся выполнять, но степнячка, поняв, что случилось, взвыла совсем уж по-звериному и вцепилась теперь в него. Шахул ухватил ее за косу, оторвал от парнишки, и, толкнув в объятия подоспевшего пастуха, видно, отца семейства, зарычал:
- Забери дуру, пока не придушил! - и добавил уже чуть мягче: - И не суйтесь к кострам - сдохнуть успеете. А выживете, так нарожаете еще.
Когда Росомаха с телами детей ушел к кострам, а пастух увел свою убитую горем жену куда-то за юрты, Рахун оглянулся на магов. Мальчишки замерли, пришибленные увиденным, а Жадиталь, вся дрожа от едва сдерживаемого гнева, толкнула старго хааши в плечо и спросила:
- Что это ты себе позволяешь, магистр Шахул?! Добивать больных? Детей на глазах матери?! Разве мы для этого здесь? Убивать?! А ну отвечай!
Рахун подумал, надо ли вмешаться? Но лишь миг - и понял: нет. Что он может? Поднять дух или внушить надежду? Успокоить? Примирить с неизбежным? Но не будет ли все это обманом, сладкой, но ложью, пусть и из добрых чувств? Нет, он будет молчать. Молодая целительница и ее ученики должны сами понять, в какое место попали и что им предстоит. Понять и собраться с силами - иначе мор не одолеть.
- Хорошо, девочка, - кивнул Шахул, - отвечу. Идем.
Шли они довольно долго, пока не вышли за пределы становища, за кольцо костров, в небольшой лагерь, разбитый в стороне от степняцких юрт. В лагере было пусто, лишь у одной палатки прямо на земле, на примятой траве сидели и лежали несколько стражей: большинство просто смотрели перед собой, в небо или дремали. Только один играл на дудочке что-то нестройное, да еще один плел венок из полевых цветов. И все они молчали, слитые общим горем, таким тяжелым и уже привычным, устоявшимся, что Рахун даже и сунуться побоялся - не пустят, не доверятся: он здесь чужак. Пока - чужак.
Шахул не задержался ни у палаток, ни у группы своих хаа-сар - прошел дальше, к месту, где укрытые серыми плащами орденских стражей лежали тела. Остановился и начал сдергивать плащи с одного, второго, третьего... Рахун подошел ближе, заглядывая в лица, узнавая близких и знакомых. Он уже знал, что они ушли, чувствовал раньше. И все же это мало что меняло: видеть было больно. Еще больнее - думать о горе их отцов и матерей, любимых, всех, кто больше не ждал их дома.
- Семнадцать, магистр Жадиталь. Восьмой день мы здесь - и у меня уже семнадцать покойников, - теперь старик говорил без гнева, спокойно и чуть печально, как уставший от боли человек. - А ты ведь помнишь: мы не боимся заразы и не болеем, мы слишком ловки, чтобы покалечиться, и осторожны, чтобы умереть случайно. И мы не проигрываем в бою - нас питает сам противник. Только одно может убить хаа-сар - это...
- ...усталость от боли, предел сострадания, - закончила Жадиталь. - Все помню, магистр Шахул. Именно поэтому мы должны быть милосердны.
Ваджра и Доду не решились приблизиться, так и остались в стороне, но она склонилась к каждому: приветствуя и прощаясь, коснулась руки, погладила по щеке или поправила волосы. Ее скорбь была искренней, но и уверенность в своей правоте не пошатнулась - это слышал Рахун, это понимал и Шахул тоже.
- Не учи меня милосердию, девочка, - продолжал он. - Я старый даахи, и знаю об этом много больше тебя. Стражи делают все, но мор только набирает силу, медленно расползаясь по степи. И они отчаиваются. Сейчас я не могу быть милосердным к людям - я должен спасти своих хаа-сар.
- Но ведь они не зря умерли, кто-то там живет и будет жить дальше. Или ты считаешь, что жизнь даахи ценнее человеческой?
Вряд ли Жадиталь понимала, о чем речь. Она, хоть и маг, и целитель, оставалась всего лишь человеком.
- Я считаю, что слишком стар, - Шахул вытер лицо ладонью и в самом деле сразу сделался древним и дряхлым на вид. - Я думаю, любой из тех двоих детишек заслужил жить дальше вместо меня. И их мать, и отец. Но они не смогут победить поветрие, ни каждый из них, ни все вместе. А мы... мы можем удержать границу, отследить человека и животного, каждую овцу, каждого жеребенка, даже каждого суслика или жаворонка. И мы можем дать тебе с учениками все, что потребуется, - только найди лекарство.
Жадиталь выслушала и, кажется, поняла: серьезно кивнула, обещая, что тоже исполнит свой долг.
- Укажи место для лаборатории. И вели прислать ко мне этих, - она еще раз глянула на мертвых стражей, - семнадцать счастливцев. Будут ухаживать за больными.
К закату вновьприбывшие уже устроились в лагере. Доду зажег негаснущие костры и теперь управлялся с ветром, отгонял от становища тошнотворный дым: больным нужен свежий воздух. Ваджра хлопотал с установкой походной бани. Дед Шахул все-таки ушел в свою палатку, но не спал, а свернувшись на тощем тюфяке большим седым зверем, прислушивался к тому, что происходит в прибитом болезнью становище.
Рахун тоже слушал, а еще вспоминал блуждающий взгляд парнишки Росомахи и пытался сложить песню, которая не обманет его, но заставит жить и делать свое дело дальше. Жадиталь закончила звенеть склянками в лаборатории и вышла к нему. Присела рядом, обняла за шею, пряча лицо в густую белую шерсть, и заплакала.
