Рахун вцепился когтями в землю и, сминая траву, дернул носом, оскалился: стан изгнанников, издали мирный, словно уснувший, изнывал болью и отчаянием, смердел трупами. На этот зов он и примчался. Спешил, рвал крылья, надеясь до последнего, что успеет. А вот теперь замер в нерешительности... опоздал: Хасмара больше не было слышно.

Хасмар, дальний родич, простодушный Лисенок, который так часто прибегал с самого утра за сладкими пирожками сестренки Хафисы... хотелось выть.

Выть хотелось все время, но не этого ждали хранители от колдуна, не пустоты и скорби, а доброй светлой песни. Он и пел. Сквозь страх, сквозь боль и потери, не замечая запаха рвоты, крови и испражнений, пел о надежде, о здоровом теле, силе и бодрости, о том, что лихорадка однажды уйдет и больше никогда не вернется.

Но здесь, сейчас некому было слушать песни хааши, и поэтому Рахун просто закрыл глаза и завыл, вплетая свой плач в плач Лисьего семейства и вместе с ними - всех даахи Поднебесья.

Всего пара мгновений на слабость - и он сорвался с берега, сделал круг над мертвой отарой и уже в человеческом теле опустился у самого входа в юрту.

Жизнь там, внутри, еще теплилась, но до того слабая и безнадежная, что даже облегчать страдания было поздно. Разве что избавить от предсмертных мук - добить быстро и безболезненно. Да еще забрать к людям того, кто показался Лису Хасмару дороже собственной жизни. Не может быть, чтобы и теперь, в разгар поветрия, родичи отвергли пережившего лихорадку сироту.

Отворив дверь, Рахун шагнул в уже привычный смрад болезни и огляделся. В полумраке бедняцкого жилища он различил очаг и вокруг него - восемь грязных постелей. Взрослые - мужчина и женщина - были мертвы. Другая женщина, много моложе первой, еще дышала, но едва ли что-то понимала или чувствовала. Четыре мальчика-подростка доживали последние часы и страдали так, что Рахуна самого вырвало кровью. Чего уж ждать от молоденького хаа-сар, живущего с подобным третью неделю? Проглотив очередной приступ рвоты, он тихо запел о зеленом луге, о стадах без счета, бредущих по колено в траве, о матери, протягивающей горячую лепешку в дорогу, - о тепле и покое. И сам, успокоившись, обошел всех по очереди, одним точным ударом останавливая сердце.

Последней была девочка, совсем кроха - лет трех, не больше. От макушки и до подола ветхого платьица перепачканная кровью, она мирно спала на руках мертвого хранителя. Здоровая. Разве что кисло-сладкая вонь от грязных волос и одежонки напоминала о лихорадке. Кто она такая? Почему именно она? Обычно смертельно уставшие от боли хаа-сар выбирали молодых женщин, тех, кто очень скоро сможет вернуть в мир ушедшие жизни. А Хасмар выбрал эту малышку... и все еще осторожно придерживал, чтобы не скатилась с колен. Смотрел на нее неживыми глазами и счастливо улыбался.

Рахун погладил вечно растрепанные волосы Лиса, привычным уже движением закрыл глаза.

- Спи спокойно, мальчик. Ничего, что твое тело не вернется в священную рощу, здесь ты будешь не один, значит, роща сама придет к тебе, - сказал он и замолчал, словно ожидая ответа. Потом добавил: - Никто не забудет, как ты жил и умер.

Бросил в очаг комок зелья Доду, забрал спящую девочку и вышел прочь. Юрта за его спиной полыхнула столбом рыжего пламени, и тяжелый густой дым снова, в который уже раз, поплыл над степью.

Вспомнился первый день среди больного племени - вот такая же вонючая гарь встретила их даже раньше, чем большое становище суранов появилось на горизонте. Едва почуяв паленую мертвечину, Рахун вернулся к повозке и спрятал крылья. Он чувствовал: когда Жадиталь и ее мальчишки впервые войдут в зараженное селение, нужно быть рядом - и не ошибся. Хоть их и дожидались двое хаа-сар Шахула, чтобы проводить к самому пологу его шатра - незачем молодым магам в первый же час блуждать по разоренному стану и глазеть по сторонам - все равно без поддержки, без утешающей песни хааши его спутникам пришлось бы слишком тяжело. Стан кочевников напоминал поле боя, с той лишь разницей, что это поле еще и постоянно чадило: от юрт, похоронивших в себе трупы хозяев, тонкими струйками тек дым, делая невыносимым само дыхание.

Еще на подходе Жадиталь достала лоскуты тонкого хлопка, промочила их каким-то едким снадобьем, потом обвязала нос и рот и заставила учеников сделать то же самое - чтобы не подцепить заразу. Рахун болезни не боялся, гораздо больше его пугали боль и безнадежное отчаяние степного племени, нездоровая сила стражей, страх и растерянность молодых магов.

Юноши, чуя вонь гниения даже через повязки, изо всех сил храбрились, старались не отворачиваться, не затыкать носы. Разве могли они, будущие целители, поддаться отвращению и страху перед болезнью? Нет, они хотели показать наставнице, что уже выросли, уже способны быть если не самостоятельными лекарями и магами, то хотя бы надежными помощниками и опорой для нее. И все же сникли, съежились, стоило ступить за первое кольцо юрт.

Во внешнем круге становища селились самые бедные семьи племени, они заболели первыми и почти вымерли еще до появления тиронских миссионеров. Теперь вся эта часть превратилась в сплошную цепь погребальных костров, только не жарко пылающих, как бывает при проводах дорогого родича, а едва тлеющих и смердящих хуже выгребных ям. Мальчишки перепугались до зеленой бледности, до рвоты: страшно заразиться, страшно не справиться, опозориться самим и подвести наставницу, просто безотчетно страшно, как всякому живому перед ликом смерти. Магистр Жадиталь то хмурилась, то ободряюще улыбалась ученикам и все повторяла:

- Ничего, мальчики, ничего. Глаза боятся, а руки делают... - но и сама была бледна, сжимала зубы, то и дело сглатывая отвращение.

Рахун понимал: молодая целительница хоть и была на редкость талантлива, и повидать успела куда больше, чем Ваджра и Доду, но подобного мора она не видела. Да что там Жадиталь - столько смертей сразу испугали бы кого угодно. Даже он сам, еще ребенком прошедший по полям сражений Войны Дорог, по улицам осажденного Орбина, и то чувствовал холодные струйки между лопатками, зуд под крыльями, дрожание злобного рыка в горле... потому тоже проглотил все это вместе с привкусом тлена, а потом обнял за плечи обоих юношей и запел. Не о покое, как собирался, - о высокой гордости, о силе, о ревущем пламени всетворения, которое раз за разом помогало людям подниматься над враждебным миром, даже над собой, и побеждать, когда, казалось бы, надежды потеряны.

И постепенно его спутники приободрились: расправили плечи, набрались решимости. К шатру Шахула подошли уже не запуганные дети, но по-деловому настроенные мастера своего искусства.

Шатер был разбит посередине становища рядом с племенным стягом суранов. Сам стяг - жердь с воздетым на нее конским черепом, обмазанным желтой глиной, и тремя конскими хвостами, из которых выглядывали стрелы с рыже-пестрым оперением, - торчал рядом, склоненный в знак траура, и прямо под ним хааши Шахул из клана Волка, глава тиронской миссии, выслушивал своих стражей. Ничего утешительного в донесениях хаа-сар не было. Все сводилось к тому, сколько здоровых заболело, а больных умерло за последние часы, сколько сухого навоза удалось найти для костров и всех ли отбившихся от стада овец выследили и вернули, дабы не допустить лихорадку к соседям.

За неделю среди больных и умирающих дед изменился до неузнаваемости: он сильно ссутулился, но дряхлым не выглядел, напротив, Рахун не помнил, когда еще от хааши веяло такой мощью и яростью. Колдуны - не воины, они менее чувствительны и не склонны к боевому безумию, потому обычно слабы, гораздо добрее хаа-сар и улыбчивее. Удел колдуна - собственная песня, покой и душевное здоровье соплеменников. Но в этот раз дед Шахул явно не был тем, кто может успокоить ближнего: глаза его даже при свете дня горели злобными зелеными огнями, а лицо, черное от гнева, напоминало разом и суровый лик древнего старика, и оскаленную морду матерого зверя. Печать убийцы, как у Фасхила, подумал Рахун и вспомнил, почему Шахул не позволил т’хаа-сар Тирона возглавить миссию. Он решил, что лучше всего расспросить старого хааши и сразу же отправить отсыпаться, пока еще не поздно... наивные планы, прямо как у мальчишек Таль - ничем не лучше!..