Вадан и Йенза переглянулись.
- Бойкий мальчик.
Кнез опять усмехнулся, а колдун одобрительно кивнул. Немного помолчав, владыка умгар продолжил:
- Говоришь красиво. Хотя кто не знает, что орбиниты горазды зубы заговаривать. Поклянись именами богов, тогда, может быть, я подумаю, верить тебе или нет.
Мальчишка покачнулся, на миг зажмурил глаза, но справился.
- Творящие тут ни при чем, кнез, и мы не на ярмарке, чтобы торговаться. Простого слова Нарайна Орса с тебя хватит, а верить или нет - твое дело.
После таких слов у Вадана зачесались кулаки, только уж больно хлипок был пленник, и без того полудохлый - не прибить бы нечаянно. Пусть пока сопляк покуражится, а сквитаться, если что, всегда можно.
- Что ж, Нарайн Орс, не терплю я продажных и изменникам не верю. Жди, думать буду, сразу тебя на кол или еще на что сгодишься. А ну, - повернулся он к стражнику, - вышвырни этого сучонка вон, да проследи, чтобы не сбежал куда - спрошу потом.
Страж было протянул руки, но, наткнувшись на горделивый, полный презрения взгляд пленника, осекся. Юноша повернулся и вышел сам. Вадан, прозванный Булатным, смотрел вслед и удивлялся: ни обиды или раболепства, ни горячечной ярости, ни страха за жизнь не увидел. Непросто с такими воевать, жутко и муторно. Одно хорошо, со времен потрясения тверди по всей земле и даже в Орбине старшей крови лишь капля наберется.
- Вот тебе и знак судьбы, кнез, - заговорил Йенза, как только они с владыкой остались совсем одни, - уж такой знак, что лучше и желать нельзя. Знает мальчишка что полезное, нет ли, не так важно, главное - он зол на своих и останется с нами. Значит, Орбин воюет с Орбином, а мы - просто союзники одной из сторон, пусть только для виду, но по чести - не придерешься. А уж богов мы попросим! Они любят, чтобы все по чести было.
Однако теперь сомнения появились у Вадана. Вещатель Орс войны не хотел, все старался договориться миром, предлагал уступки, и немалые, но предателем республики он быть никак не мог. По сути разобраться, был он точно таким же заносчивым ублюдком, как все златокудрые, и умгар, равно как берготов с ласатринами, держал за скот, где-то между породистыми лошадьми и мясными свиньями. Так ведь хороший хозяин и свинью свою холить будет, покуда время не придет набивать колбасу.
- С нами ли он, вот бы что знать. А то как это лишь уловка? Военная хитрость... Скажи мне, Йенза, не чуешь ли ты в сопляке какого колдовства, наговора или, быть может, морока?
Колдун задумчиво потеребил жидкую бороденку.
- Магия в нем есть, да и в ком из старших ее нет? Но магия у них не такая, как наша. Наша больше от знаний, от многих навыков, мы силу собираем с мира, по крупицам из мелких, незаметных источников. А у старших источник внутри сидит, в самой их сути. Так и у этого юноши свой источник, только он-то вряд ли об этом думает. Златокудрые своих детей магии не учат. Нечего опасаться. А если ты ему не веришь, хитрости или подлости ждешь - так вели присмотреть хорошенько. Вон, хоть Цвингару в сотню отдай, там не проглядят.
На том и постановили. Сотня Цвингара хоть и была наемной, но почиталась не только умелой в боях, но и одной из самых надежных, и шла первой в войске. Все потому, что подобрались в нее не обычные бойцы, а те, у кого на южных соседей давно заточен собственный зуб: у одного златокудрые пожгли дом, у другого родных продали в рабство, а у третьего и вовсе убили. Так что сына вещателя там скорее прикончат, чем позволят своевольничать. Впрочем, Вадан рассудил, что сразу-то голову не открутят: его гнева побоятся, а если потом, в пылу боя, кто из них нож в спину сунет - так на то он и бой. Война все простит. Всяко, плакать по приблудному некому.
2
Начало лета года 613 от потрясения тверди, правый берег Зана, пограничная Умгария, лагерь кнеза Вадана Булатного.
Нарайну было худо. Он не пил уже почти двое суток, а ел то, что без натяжки можно было назвать человеческой пищей, еще дома, при живых родителях. Пока шел к умгарскому лагерю, питался в основном сусликами или тощими лесными белками: сбивал их камнями, а потом жарил на маленьком костерке, который разводил в балках и низинах, выбирая места поукромнее, благо огниво у него было. А последний раз хлебнул воды, когда переплывал Зан. На левом берегу Зана рощицы и перелески совсем пропали, и суслики вдруг стали такими шустрыми, что камни все время летели мимо...
А еще раньше, в Орбине, он вообще не помнил, ел или нет.
Помнил только, что ради праздника собирал с собой лакомства: кувшин молодого вина, свежий хлеб и сыр, куски печеного окорока в трехслойном коробе, чтобы не остыли, в чистом полотенце - несколько зимних груш на сладкое. И яблочно-виноградную пастилу - для Сали.
«Салема, жена», - столько раз повторял он мысленно, и радость жаркой волной плескала в лицо, оставляя под грудиной тянущую пустоту волнения. - «Салема, любимая!» Только вот отец сказал, что Геленн Вейз ни за что не отдаст единственную дочку в род соперника, можно сказать, врага: слишком велико ее приданое, слишком много влияния и возможностей получат от этого брака Орсы.
Но Нарайну-то было плевать на влияние, он хотел только Салему, а приданое пусть хоть в бездну катится! Тем более, раз Сали тоже его любит, даже сама предложила сбежать и пожениться тайно. Отцу Нарайн ничего не сказал, а матушке проговорился. Она все поняла верно: и угощение для молодых приготовила, и даже кошелек серебра вручила, чтобы было чем заплатить служителю храма за брачный ритуал и записи в книгах. Только напоследок сказала:
- Ох, сынок, боюсь, не будет тебе счастья с этой девушкой.
А он отмахнулся. Что такое материны страхи, когда первая красавица Орбина ждет не дождется объятий и поцелуев?! Так и ускакал, впопыхах даже не обнял... если бы знал тогда, если бы...
В назначенное место Салема не пришла.
Нарайн прождал до зари, все думал, что же могло задержать любимую? А как понял, что уже не придет, вернулся в город.
О том, что отца-вещателя Орса арестовали за измену, гудела уже вся Купеческая площадь. «И самого с женой, и даже маленьких в тюрьму отправили, - не таясь, сплетничали кухарки с зеленщиками и молочниками. - А старшего по всему городу каратели ищут». Нарайн бросился домой, чуть коня не загнал... и попал прямо на засаду. Еле ноги унес, даже сумку бросить пришлось. Впрочем, тогда-то он о сумке не думал, а потом... потом тоже не думал - не до еды было, не до серебра.
Первое время Нарайн не мог уйти. Околачивался в городе, пытался разузнать о родных; был на казни отца, нарочно пришел на площадь, стоял в серой толпе городского сброда и все видел. Потом возвращался ночами. Как бродячий кот пробирался мимо стражи по крышам и заборам, садился где-нибудь под акацией, где тени гуще, и все смотрел на виселицу, на оскверненное тело, смотрел... спрашивал, отчего так? Как могло случиться, что мир в одночасье рухнул? Гордое имя, богатый дом, великое будущее - все кончено. А что стало с его любовью? Боль и ненависть... В том, что именно Вейзы погубили его семью, никаких сомнений не было.
И отца никто не похоронит, не вложит в руку ветвь кипариса, не споет плач над могилой. Честной смерти не дали, а теперь и погребения лишат: Озавира-Миротворца, восемь лет служившего Орбину вещателем, просто зароют в общей яме на тюремном дворе и забудут. В то, что отец мог и правда предать родину, Нарайн не верил и не поверил бы никогда.
Почему-то в те ночи Нарайну стало жизненно важно дать отцу эту злосчастную погребальную ветвь. Не то чтобы он внезапно сделался ревнителем традиций и замшелых мифов, рассказывающих, как Творящие узнают достойную душу по кипарисовой ветке в руке. Просто он должен был сделать что-то в искупление своего греха: мать с малышами гниет в тюрьме, тело отца клюют птицы, а он жив, все еще жив и свободен.
Место казенного могильщика стоило Нарайну последнего имущества, белого плаща из верблюжьей шерсти, но он не жалел: наниматель мог выдать его властям - не выдал, выслушал, посочувствовал и помог. А плащ что? Всего лишь теплая тряпка. Весна уже почти шагнула в лето, месяца четыре и в тунике не замерзнешь, а дальше загадывать незачем.
