Но единственный клан всегда надевает чисто-белое, знаков на тела не наносит, а выращивает только розы и другие ароматические травы. Эти люди выжимают и выпаривают летучие масла, накопленные цветами и травами, а потом дорого продают на север, на запад. Их языка, а также языков родственных, Гебхардт Шванк никогда не слыхивал прежде.

Потом приходят воины в кожаных панцирях с медными накладками и в красных плащах, в легких шлемах, с голыми ногами, прикрытыми только медью. Идут ли они пешим строем или скачут на конях, их порядок не нарушается. Трубачи дуют в огромные, свернутые спиралями трубы, и послушная медь завывает звериными басами; барабанщики мерно бьют в большие и малые барабаны. Мечи у воинов короткие, а вот копья длинные. Когда войско остановилось, трубы и барабаны умолкли - но вступили флейты, бешеным визгом, тревожными свистами.

Воинов, набранных на месте, выгоняют вперед, и они вынимают длинные луки. Горящими стрелами они осыпают пригород, где живут хозяева розовых садов. Легкие домики загораются, люди вокруг бессмысленно бегают и кричат. Солдаты вспарывают животы женщинам и легко закалывают мужчин, а потом устраивают загонную охоту с собаками на тех, кто думает, будто ему удалось спастись. Некоторых ловят, хохоча до истерики, в море их же сетями, наносят множество ран - чересчур много, не только чтобы убить. Море становится розовым. Догадываются и поджигают черные лодки и большие баркасы.

Теперь орут только солдаты. Орут и хохочут.

Затем воины собирают и вешают двух предводителей местных лучников. Они говорят по-латыни, и в приговоре написано, что отец и сын, Искор и Тарах - предатели своего народа. Мужчин в вышитых рубашках, тоже предателей, прогоняют плетьми и розгами.

Потом наступила безлунная ночь, и длилась она в видении Шванка не меньше века и не долее мгновенья. Он видел, как у горизонта широким светлым пламенем сгорает рыжий город.

Наутро небольшой карательный отряд направился к священной роще. Командир недоволен - роща оказалась оливковой. Оливы негибки, а ему требовались молодые деревца, подобные розгам. В раздражении он разрешил воинам повеселиться, раз уж грабить у безбожников особенно нечего, не сезон. И они повесили на ближайшей оливе старуху, жрицу. Повесили, поглядели, как она теряет мочу и дергается, а затем вспороли брюхо снизу вверх и подожгли дерево. Только одно это дерево на отшибе.

Командир приказал отловить всех жриц и жрецов. Их поймали, били и что-то выпытывали, но без успеха. Пока ловили жрецов, командир и его рабы все разыскивали хоть какую-нибудь молодую поросль - и нашли. Тогда старцев и стариц привязали за ноги к деревьям и разорвали, а упавшие внутренности позволили съесть боевым псам.

Когда прикончили стариков, стало скучновато, солдаты утомились. Командир сделал знак оставаться на месте и прошел вперед, на прогалину. Там стояли ворота из трех тонких полированных шестов черного дерева, поперечный шест просто лежал на двух других. Эти воротца были чуть ниже роста местного жителя - чтобы, входя в святое место, склоняли головы, - и командир, смеясь, как бы не замечая, сбил верхний шест гребнем шлема.

Чуть дальше стояли три сруба, у каждого крыша и только по три стены. Так строят входы в хранилища овощей.

Командир крикнул, подозвал остальных. Срубы, как он и думал, оказались преддвериями, но отверстия в земле укрывали чугунные квадратные люки с такими хитрыми и незаметными запорами, что воины не смогли ни приподнять крышек, ни взломать замков. Тогда командир велел копать чуть дальше, и скоро лопаты солдат ударились о каменные потолки. Потолки пробили ломами, но камеры под ними были пусты, и никаких дверей и люков, явных или потайных, там не было.

Гебхардт Шванк, белая цапля, сделал круг, снижаясь, и закричал. Увидев его, предсказатель в военном плаще сказал, что отряду дан дурной знак, это предупреждение. Жрец поторопил командира, и недовольные усталые солдаты ушли.

Солдаты ушли, а Гебхардт Шванк остался. Он встал на землю и, кажется, принял привычный человеческий облик.

Некая сила уже отбросила люки, пробитые потолки закрылись, и на них снова улеглась обросшая травою земля. Шванк спустился по бревну с зарубками в левую камеру. Просто маленькая комнатка, со странным деревянным креслом, узким ложем, столиком на одной журавлиной ноге. И серпы, круто или слабо изогнутые, поблескивают на стенах. Мысли заговорили.

"Это легкий, но редкий путь, избавляющий адепта от скверны и суеты навсегда"

- Людей приносили в жертву?

"Нет, только их похоть и чадородие"

Так значит, ему, Шванку, сделали подарок - избавили от необходимости заботиться о потомстве и от беготни по бабам; освободили, так сказать.

"Кастраты занимались только изготовлением оливкового масла. Говорят, у них портится обоняние"

- А все жрецы были с бородами...

"Верно. Испорченное тело - поэтому они не выбивают на теле оберегающие знаки - избавляет от многих трудностей, но и не создает препятствий на Пути. Путь вернее, но и заслуг меньше. Однако же, добрейший философ Ориген добровольно решил оскопить себя, и это не сделало беднее его размышления"

- Я...

"Молчи и думай сам"

***

Жонглер быстренько вылез и направился в центральную камеру. Он повалился на что-то шуршащее, пружинистое - и увидел себя в некоем могучем и древнем лесу.

Под самым толстым дубом сидело огромное существо, похожее и на человека-силача, и на мартышку. Это был мужчина, черный и весь волосатый, с заросшим лицом, но без хвоста, очень коротконогий и с мощными длинными ручищами. Голову сего мужа украшали такие гребни, каких не было и на шлемах грабителей, которых чуть раньше видел Шванк. Обезьян собирал желуди, давил их в кулаке и бесцельно отбрасывал полученные крошки.

Листья дерев светились, в основном белым и золотом. Большие капли света все стекали с ветвей и взлетали в небо, там растворялись. Шванк круто взлетел и начал взбираться в воздух, но чудесные капли быстро терялись из виду.

Одна, чуть голубее прочих, скатилась вниз, к ногам обезьянища. Тот раскрыл крошечные глазки и подцепил ее. Потом совсем по-человечески взял в неловкие руки и принялся оглаживать, уплотняя. Появилось сначала горячее маленькое, а потом и большое темное ядро. По его поверхности разлилась синева, проявились моря и континенты. Воды и земли мерцали, затянутые тоненькой туманной пленкою воздуха; в ее толще завертелись облачные спирали.

На голову играющего капнуло еще, золотом. Эта капля была и много меньше первой, и неизмеримо больше, размер ее не поддавался определению, был неуловим. Обезьян схватил ее, облапил, зашипел сквозь зубы и выронил вместе со своею первой игрушкой. Они опали, покатились и заняли какое-то определенное положение с общим центром. Чудовище прыгало на месте и шипело, потряхивая обожженными руками. Золотая капля, сердясь, играла клочьями, струями, дугами слепящего пламени и более темного раскаленного вещества.

Обезьян тупо смотрел. Подобрав двумя пальцами маленькую тусклую капельку, он залепил и ее туда же; она завертелась вокруг синей капли, отбрасывая серебристый свет.

Обезьян сцапал еще несколько светящихся шаров, добавил и их клочкастому светилу. Получился огненный шар, окруженный спутниками. Шар и светящиеся обручи, и все это сейчас помещалось в его ладони. Обезьян подбрасывал свою поделку, и она не рассыпалась. Ловил, давил, но она оставалась целой и изящной, не проминаясь. Потом попробовал на зуб, и не произошло ничего.

Никак его игрушка не хотела слушаться. Тогда творец бросил ее и немного попинал ногами. Это было трудно, ноги не хотели отрываться от земли, и ему надоело.

Тогда он сел, широко раздвинул неловкие ноги, подергал себя за член и хрипло заорал.