Таким образом через минуту он оказался перенесенным к пюпитру, путем левитации. Он тщательно разложил лист белой бумаги, прикрепил углы четырьмя кнопками, извлек хвост Артюра из чернильницы и положил его на лист.
— Еще немного терпения, господа. Вы, г. Бенэн, благоволите ясно формулировать ваш вопрос.
— Хм, вот. Мы хотим отомстить.
— Хорошо. А кому?
— Амберу и Иссуару.
— Как вы говорите?
— Амберу и Иссуару. Это две подпрефектуры… Это дело личное. Мы просто хотим узнать, каким способом нам лучше всего отомстить.
— Хорошо. Артюр, я жду.
Под действием таинственной силы Артюр зашевелился. Кончик его хвоста, липкий от чернил, поерзал одну секунду по поверхности бумаги.
Затем Артюр перестал подавать признаки жизни.
Сомнамбул приподнял хвост Артюра и опустил его в стаканчик.
— Вы можете двигаться, господа. Операция кончена!
Он посыпал лист щепотью талька, открепил его и принялся внимательно разглядывать пачкотню, произведенную хвостом Артюра.
— Вот, господа, что я читаю.
И он почесал вокруг бороденки.
Когда глухого, в тьме ночной.
Разбудит барабанный бой.
Когда безумство сладострастья
Закончит мессу до причастья.
Когда разгонит горожан
Красноречивый истукан.
То у Амбера с Иссуаром
Спина зачешется недаром.
Сомнамбул сжал губы, нахмурил брови, надул шею, как индюк, и выпятил грудь. Он глядел на Юшона сквозь монокль, а Юшон глядел на него сквозь очки. Бенэн, засунув правую руку под пиджак, почесывал ключицу. От соприкосновения с тайной нос Омера побледнел. У Лесюера глаза блестели и бегали, ноздри раздулись, как у пуделя, который ждет, чтобы упал кусок сахара. Брудье силился придать своему лицу выражение пресыщенное и насмешливое. Ламандэн настолько напоминал плод, что стал, наконец, похож на грушу. Внешность Мартэна не представляла ничего исключительного.
— Сколько мы вам должны? — сказал Бенэн.
— Я лично не желаю никакого вознаграждения.
Он помолчал; приятели радостно улыбнулись.
— Самое большее, я просил бы о возмещении части расходов, вызванных операцией. Я не считаю керосина в лампе…
Приятели поклонились.
— …Китайской туши…
Приятели поблагодарили, кивая головой.
— …Листа бумаги…
Приятели сделали вид, что возражают.
— Но мне трудно принять всецело на свой счет склянку Памирского вина, высшего качества.
— Еще бы!
— Это вино теперь уже непригодно для ритуальных целей. А пить его я не могу. Доктора велели мне пить Виши.
Приятели снова поклонились.
— Бутылка — я, кажется, уже говорил вам — обходится мне в десять рупий, на месте. А индийская рупия стоит, по теперешнему курсу, если не ошибаюсь, два франка пятьдесят семь. Я не буду считать доставку.
Он умолк. Приятели обнаруживали некоторое беспокойство. Бенэн достал кошелек и спросил:
— Итак… если я вас правильно понял… это будет десять рупий… по два франка пятьдесят семь?
— Вы меня поняли совершенно правильно…
— То есть, это составит… двадцать пять франков семьдесят?
— Совершенно верно!
Вздох пронесся от уст к устам.
Бенэн положил на ладонь сомнамбула монету в двадцать франков, потом монету в пять франков. Он стал искать мелочь.
— Оставим сантимы! — сказал сомнамбул.
Приятели очутились на дворе, причем никто из них не помнил, как он вышел.
Волнения сверхъестественного порядка, которыми они были обязаны сомнамбулу, как бы попридержали опьянение у них над головами и отсрочили его падение. Но вот оно навалилось всей своей тяжестью.
Каждому казалось, что он один, в области, полной светящегося тумана. Какое-то мурлыканье широко кружило вокруг его тела. И он чувствовал, как из недр его самого словно встает просторный и полый вопль.
II
ПРИЯТЕЛЬ
У Бенэна был медный будильник, щекастый, как ангел, и трехногий, как котел.
Однажды вечером он его завел, на ход и на бой, поставил стрелку будильника на четверть четвертого и, приложив ухо к циферблату, удостоверился, что утроба у этого зверя в порядке.
Затем он выпил чашку ромашки, чтобы облегчить пищеварение, которому мог помешать ранний сон.
Потом забрался в постель.
Едва он задул свечу и обследовал ногой отдаленные области своего ложа, как подумал:
«Не ошибся ли я? Брудье пишет: 9 августа, в четыре часа утра… Сегодня восьмое… Я перечел его письмо перед обедом… Оно еще лежит на углу стола. Было бы идиотством подняться завтра, если… Что мне мешает встать и проверить?»
Он попробовал рассуждать:
«В самом деле! В субботу мы должны быть в Амбере, в субботу, в полночь, у середины фасада Амберской мэрии. Значит…»
Он убедился, что его рассуждение ни к чему не приводит. Он встал, зажег свет, подбежал к столу и взял в руки письмо Брудье, которое, собственно говоря, представляло послание в классическом вкусе, написанное александрийскими стихами:
Пусть в день Меркурия примчат легко и смело
Два быстрых колеса твое живое тело
На место, именем священное своим,
В тот час, когда, громам подобный роковым.
Молочник звучную провозит колесницу.
А я, лишь моккою согрею поясницу.
Отправлюсь, несмотря на дождь и облака,
У врат любезного приветив старика,
Который помелом — трезубец дан Нептуну —
В помете скакунов обрел свою фортуну,
Отправлюсь на коне, лишенном конских чувств,
К зеленой площади Ремесел и Искусств.
Там, под деревьями, твой силуэт неяркой
Утешит сердце мне, измученное Паркой.
Но бросим праздную словесную игру!
У сквера, в середу, в четыре, поутру!
Этот ясный текст не оставлял места сомнениям. Бенэн широко улыбнулся и издал глухой крик, который был ему свойствен в минуты восторга. Прежде чем лечь, ему захотелось еще раз пощупать шины у велосипеда, осмотреть тормоза, седло, фонарь; он укрепил лишним оборотом веревки странный пакет, привешенный сзади, затянул одним делением туже ремень, прикреплявший к раме дорожный чемоданчик, пузатый, как стельная корова.
Потом снова лег и пытливой ногой поискал в простынях еще свежего угла.
Он был счастлив. Его сердце весело работало. Кожу ему ласкала легкая лихорадка. Он заранее радовался отъезду, предвкушал увлечение и бодрость. Он видел перед собой длинные, прямые дороги меж тополей, кривые и юркие дорожки, подъемы с корчмой на конце. Он ждал странных приключений. Уже дремота все эти надежды превращала в сны.
Бенэну снилось, что ему поют стихи на каком-то восточном языке:
Ночь существует,
И царь уснет.
Он поплывет по сну, как по морю, окруженному его владениями.
Без фонаря, без оружия,
И когда он пересечет все море.
Их будет два царя на том берегу.
Но он уже не лежал, он уже не был на корабле.
Он ехал на коне; он сжимал коленями его дышащие бока; оруженосец предшествовал ему со знаменем и пел:
Герой уснет.
Он вступает в сон, как в лес,
С блистающим копьем, со звенящим щитом.
Сколько будет встревожено листьев, поломано ветвей, смято травы;
И какие нежданные звери выскочат из кустов?
