В четыре часа площадь святой Урсулы поглотила вещество Иссуара и придала ему новое расположение.

Центром Иссуара, пупом земли, местопребыванием божества было статуя.

Ее еще не было видно, но она воображалась. Все умы создавали в одной и той же точке образ конного Верцингеторикса; десять тысяч призраков, сталкиваясь, совмещались, отождествлялись.

Против завешенной статуи небольшая трибуна, обтянутая трехцветной материей, коренилась в толще военного оркестра.

Вокруг статуи, концентрическими кругами, в которых военный оркестр образовывал как бы узловатость, именитые граждане, в похоронных одеждах, распластав зады на стульях.

Вокруг черного диска именитых граждан — тонкий и прозрачный слой: ученики школ, на скамьях.

Вокруг них круг стоячих людей, приглашенные второго разряда: как бы пласт плотно убитой земли.

Вокруг стоячих людей цепь солдат, с ружьем у ноги.

Позади солдат — бесформенная толпа.

В самой гуще бесформенной толпы Бенэн, Брудье, Юшон, Омер, как камень в почке.

Омер шептал:

— Это не может удаться. Нельзя выдержать и минуты.

Брудье отвечал:

— Почем знать, старина! Он этим делом занимался по ярмарочным балаганам, когда ему жрать было нечего.

Юшон протирал очки.

Программа торжества включала, во-первых:

«Марсельезу» в исполнении военного оркестра;

«Солнце „Испании“», хор в исполнении учеников школ;

«Тик, ток, тэн, тэн, тэн», марш с пением в исполнении военного оркестра;

«В кустах», хор, в исполнении учеников школ.

Потом речи.

Первым должен был говорить г. Крамуйа, иссуарский депутат и генеральный советник, председатель распорядительного комитета. Именно в конце первой части его речи, при словах: «Вот и ты, Верцингеторикс!» — статуя должна была внезапно открыться взорам.

Позади статуи соорудили нечто вроде лебедки. Стоило рабочему потянуть за веревку, и легкий прибор, скрывавший изваяние, разом взлетал кверху и опускался наземь. Именитые граждане не переставали восхищаться этим приспособлением, приводившим им на память самые замечательные трюки Клермонского театра.

Когда отзвучал последний припев «В кустах» и стихли «браво» толпы, г. Крамуйа заговорил.

Он начал с приветствий явившимся на торжество властям и именитым гражданам. Потом он напомнил о том, как долго вынашивался памятник. Он изобразил его возникающим из недр площади святой Урсулы, растущим из года в год, мощно и терпеливо, как Овернский дуб. Он воздал по этому поводу должное всем тем, кто своим почином, самоотвержением, щедростью содействовал завершению этого почти десятилетнего труда. И только тогда он воскликнул:

— Вот и ты, Верцингеторикс!

Веревка заскрипела; прибор взвился; Верцингеторикс предстал.

Толпа рукоплескала.

Верцингеторикс слепил глаза; он сверкал, как новый котел. Сперва ничего другого нельзя было различить.

Верцингеторикс сидел в простой, но прекрасной позе: левой рукой опершись о бедро, правой — держа поводья коня.

Верцингеторикс был наг. Единственными его доспехами были щит, висевший на спине; нечто вроде мешка, вроде вздутой торбы, у левого бока и сапоги.

Голова у Верцингеторикса была воинственная несомненно, но до странности волосатая; борода доходила ему до глаз, затопляла щеки и сливалась с густою гривою.

Тело у него было такое же волосатое, как и голова; руно шло по грудной борозде, расходилось по животу и клубилось ниже. Впрочем, и на голове, и на теле волосы были сделаны с замечательным искусством.

Его пол, покоясь на хребте коня, поражал как величиной, так и естественностью. Дамы и многие девицы не уставали им восхищаться.

Словом, впечатление было превосходное. Все говорили:

— До чего удачно! До чего живо! До чего естественно! Не хватает только, чтобы он говорил!

Г. Крамуйа продолжал:

— Вот и ты, Верцингеторикс! Отныне твой благородный облик будет царить над нашим форумом. Ты будешь взирать благосклонным оком на наши труды и на нашу борьбу. На своем коне ты поведешь нас в правый бой. Ах, я как будто слышу твои увещания, твои советы. Я как будто слышу твой суровый голос. Ты говоришь нам: «Сыны Оверни!.. Сыны мои! Я трудился, я страдал, я умер за свободу, за народные права. Своим потом, своею кровью я скрепил устои демократии. Я…»

Тогда произошло нечто столь ужасное, столь чудесное, столь невозможное, что каждый усомнился в своем рассудке и побледнел.

Статуя открыла рот, статуя крикнула:

— Неправда.

Она умолкла, потом закричала снова:

— Я ничего подобного не говорил! И, во-первых, я тебе запрещаю говорить мне ты! Не передо мной тебе разглагольствовать. Старый хрыч! Сморчок! Развалина! Ты хочешь, чтобы меня стошнило! Проваливай! Слышишь? Проваливай! Да поживее!

С этими словами Верцингеторикс, пошарив у себя в торбе, достал оттуда что-то и с силой швырнул в круглое лицо Крамуйа.

— А вы там! Чего вы на меня уставились? Что я без сюртука и печной трубы? Пентюхи вы этакие! Вот я вам сейчас отдеру зад от стула!

Он достал из торбы еще печеных картофелин и обеими руками принялся бомбардировать именитых граждан. Всеобщее изумление перешло в испуг, испуг — в панику. У каждого была одна только мысль: предохранить свою бренную особу от этого сверхъестественного события.

Крамуйа скатился с трибуны: именитые граждане бежали, опрокидывая стулья; ученики школ с пронзительными криками бросились на стену стоячих приглашенных, а та обрушилась во мгновение ока. Цепь солдат была разорвана и рассеялась. Военный оркестр удалился гимнастическим шагом.

Площадь святой Урсулы разлетелась во все стороны, далеко раскидывая куски толпы. Иссуар был обращен в прах, уничтожен собственным своим взрывом.

У Верцингеторикса оставалась еще картофелина в мешке, но на выстрел кругом не было видно ни одного живого существа.

Он ее съел.

— Бенэн!

— Я!

— Да пройди же вперед! Ведь это же смешно. Мы понятия не имеем куда идти и мы же открываем шествие.

— Да идите прямо по тропинке!

— Извини, пожалуйста. Здесь дорога, по-видимому, разветвляется. Я ничего не имею против того, чтобы мы заблудились, но не желаю быть за это ответственным.

— Дело в том, что я начал с Брудье поразительный разговор, и его невозможно прервать.

— А почему не может Брудье пройти вперед вместе с тобой? Эй! Стой!

Вереница остановилась. Передние зашли в кусты, чтобы дать дорогу. Лесюер опустил мешок наземь.

— На вид пустяки, а какая тяжесть!

— И ты еще смеешь жаловаться?

— Само собой! Я несу все тарелки!

— Все тарелки! Ты говоришь об этом, как если бы это был сервиз из ста сорока четырех предметов! У меня так три бутылки Сент-Эмилиона, сало, соль, перец, горчица и коньяк.

— А у меня оба Барзака, семь стаканов и все ножи и вилки!

— А у меня три Сен-Перэ, carte-blanche, со штопором и сардины!

— А у меня три бутылки столового, не считая колбасы, сосисок, сыра и зубочистки.

— А я несу хлеб и мясо!

Мартэн, несший остальное, ничего не сказал.

Вереница двинулась дальше.

То была очень узкая тропинка, которая вилась в лесу, как пробор в волосах у Бенэна. Она поросла жесткой и высокой травой и была наполовину заглушена колючими кустами и папоротником. Попадались корни, пни и торчащие камни. Местами все кругом становилось мягким и издавало чмокающий звук. Шаги увязали в чем-то губчатом. Минуту спустя чувствовалась вода в сапогах, а деревцо тибрило у вас шляпу.

По обе стороны хмурый лес и сразу тень. Непомерные ели, разросшиеся, ветвистые от основания до вершины, давили друг друга, вдавались друг в друга. Двигаться здесь можно было только ползком. Хотя до заката было еще далеко, там была темная ночь. Вероятно, там были и звуки, звериный бег, птичье пенье; но они не проникали сквозь эту толщу; и слышалось только легкое журчание воды то справа, то слева.