Наконец, почему Иосиф Бродский довольно отважно и безоглядно причислил себя к тем получившим свободу слова журналистам и литераторам, кто, соответствуя перестроечной моде, усилил тлеющую в шовинистических кругах человеконенавистническую критику Эренбурга, считая его всего лишь сталинским пропагандистом, еврейским заговорщиком вкупе с Василием Гроссманом и едва ли не предателем, способствовавшим гибели Еврейского антифашистского комитета, сыгравшего столь значительную роль во время войны? В этих кругах военные заслуги Эренбурга подвергаются замалчиванию или осмеянию.

Кто только не нападал на Эренбурга и не пытался дезавуировать его деятельность! От «академика», содержавшего частный бордель, Георгия Александрова, в 1945 году готовившего идеологическую почву для устранения писателя из общественной жизни, до настоящего нынешнего академика Шафаревича. Зачем понадобилось Иосифу Бродскому солидаризироваться по сути с другим нобелиатом Михаилом Шолоховым, который выступил с «постыдной», по словам Твардовского, речью против Эренбурга? Всеволод Кочетов в лихую пору требовал от сотрудников «Литературной газеты», чтобы они выдали «Илье» по полной мерке. Никакая «полная мерка», которую можно отыскать в нашей прессе, не идет ни в какое сравнение с той меркой, которую выдал Эренбургу Иосиф Бродский, бравирующий своей осведомленной объективностью.

Эстер Маркиш, супруга советского поэта Переца Маркиша, совершенно упустив из виду прошлое мужа, несправедливо осужденного и расстрелянного в 1952 году, а ранее награжденного орденом Ленина за талантливое и яростное пропагандирование достижений революции и советского образа жизни, назвала Эренбурга «ширмой». Зачем Иосифу Бродскому солидаризироваться и с ней?

Иосиф Бродский не мог не читать книги знаменитого комментатора Би-би-си Анатолия Максимовича Гольдберга, где приведено заявление сотрудника аппарата ЦК ВКП(б) Федора Михайловича Головенченко, что наконец-то разоблачен и арестован космополит № 1, враг народа Илья Эренбург. Зачем Иосифу Бродскому превращать Эренбурга в данном контексте во врага испанского народа? И ставить на одну доску с Орловым, Меркадером и прочими?

На дворе стояла ужасная эпоха! Я ее хорошо помню. Я помню также, каким преследованиям подвергся сам Иосиф Бродский, захвативший притупленный краешек этого времени и столкнувшийся всего лишь с ослабленным сталинским режимом — и уже, по правде говоря, далеко не сталинским. Из рассказов его друга Анатолия Наймана это явствует безоговорочно. Но все равно, что бы ни вытекало из откровений Наймана — преследования Бродского постыдны и несправедливы. В защиту молодого поэта открыто выступили десятки писателей. Их посчитали едва ли не героями. Многих вызывали в ЦК и секретариат Союза писателей. Фрида Вигдорова сделала стенограмму процесса над Бродским и беспрепятственно вынесла ее из зала суда. Во времена Эренбурга и самого-то суда не было бы — пустили бы девять грамм под череп — и все дела! В защиту Мандельштама не прозвучал ни один голос, даже Борис Пастернак отшатнулся, по свидетельству Николая Николаевича Вильмонта, присутствовавшего при телефонном разговоре поэта с вождем. Эренбург всегда висел на волоске от смерти, и никто бы за него не вступился, ни один человек. Славословия по адресу зловещего Человека у руля не сыграли бы никакой роли. Свидетельство — судьба Кольцова, и не одного его. Эренбурга в застенках подвергли бы страшным пыткам, не менее страшным, чем те, о которых мы достоверно знаем из письма Мейерхольда Молотову, и его бы убили так же, как убили великого режиссера и сотни тысяч обыкновенных — не великих — людей.

Зачем Иосифу Бродскому понадобилось раскрывать свое непозволительное родство с ненавистниками Эренбурга? И есть ли у него право вписывать фамилию Хемингуэя рядом с фамилией Меркадера, ставя их на одну доску? Куда в таком случае смотрит Нобелевский комитет и в целом нобелевское братство?

Томская область — маленький островок, затерянный на юго-востоке Западно-Сибирской равнины. Сейчас ее, сердешную, в прошлом полузабытую, никто островком не считает. Бизнес там кипит, как и везде на Севере, возрождается промышленность, созданная в эпоху застоя, проводятся бесконечные выборы, и народ поворачивается и оборачивается довольно быстро и ловко. Базар в Томске — вроде ташкентского, самаркандского или бакинского. Все есть — от фруктов до фраков. А в мое-то время Томская область, несмотря на описания гордящихся малой родиной краеведов, — довольно пустынный бездорожный пятачок, зажатый с боков соседними гигантами — Кемеровской областью, Новосибирской, Омской, Тюменской и колоссальным, простирающимся до Ледовитого океана Красноярским краем. Жизнь теплилась только на юге. Настоящих городов всего три штуки. Стальная магистраль из европейской части страны идет через Новосибирск, а далее — еще отросточек и тупик. До Колпашево хоть пешком, хоть на санях, хоть на полуторке. Летом по Оби. Пути-дороги сами понимаете какие. Еще есть водные трассы — Томь и Чулым. Реки Кеть и Васюган оживляются в навигацию. Так что можно считать университет имени Валериана Владимировича Куйбышева жемчужиной кое-как освоенной местности.

Зато Нарым вполне обжит. Николай I сюда загнал декабристов, потом мятежных поляков доставляли, в конце XIX столетия население разбавили народниками, потом пошли косяком социал-демократы и прочие враги монархического режима. После установления советской власти какого только политического зверья не присылали — не перечислить и не пересчитать. Нарым на время превратился в столицу троцкистов без Троцкого. КРТД на каждом шагу. Городок, конечно, не лагерь, здесь другие порядки. Крошечные кацетники вокруг есть, где их нет? Но крупняки, с колючей проволокой, как неподалеку в Красноярском крае, создавать невыгодно. Вокруг чего? Однако репутацию Нарым имел всегда в глазах властей превосходную: климат суровый, куда ни кинь взор — небо и снега, лес да мерзлые болота и оглушающее безмолвие. Кричи — не докричишься. Человек вмерзал в нарымскую почву, как ископаемое в лед. Связь с материком слабенькая или, что правильнее, — никакой.

Из Нарыма ссыльных и зеков командировали на работы в Колпашево и южнее: ближе к Томску, в пригородный леспромхоз, на стройки и по другим надобностям. Командировки длились с весны до осени, а при особой необходимости ссыльные и зеки круглый год в местах более легких обретались и Бога славили да ждали, когда Усатый даст дубаря. Слух каждый год по зековской России прокатывался: вот-вот дубаря даст. Особенно он усилился после XIX съезда партии. Сидел одиночкой, слабенький, седенький. Одни говорили, он сидел, другие — двойник. Но, наверное, он сам и сидел. Уж больно неказистый, даже жалко его становилось. Скуйдожился, нигде не показывается. Если бы подставной, то шустрил бы — и там и тут лик свой являл. Однако Усатый или его муляж дубаря все не давал и подпитывал Нарымский край регулярно: то власовцами уплотнит, то бандеровцами, то мрачных литовцев переместит сюда, то лишних интеллигентов из Москвы и Ленинграда подберет, погрузит в теплухи и до Томска, а там — на баржу и в глухомань навечно. Знающие люди передавали, что и в Томске кое-кого оставляли, но трупами и на берегу зарывали. Когда через несколько лет вода обрывчики подмыла — правда и выступила полуистлевшими телами.

Но все-таки нарымская яма — не массовая. Железной дороги нет, а речной водой не много накачаешь, чай, не морская! Пока еще вольный одиночный народ с берегов глазеет и по ему одному ведомым приметам — хоть прячь в трюме! хоть брезентом накрывай! — отмечает и передает: везут, несчастненьких! Везут! Однако, повторяю, с Дудинкой да с Норильском не сравнить по злости. Конечно, Нарым круче Тобольска и Ялуторовска, если мерить дореволюционными мерками. В советскую эпоху означенные города считались едва ли не курортами, а Туруханск прямо в музей превратился по приказу из Кремля. Туруханск Сталин освятил присутствием, инспектируя в 1928 году Сибирь, и милиция с той поры привыкла к знатным, а иногда и иноземным посетителям. В Туруханске ссыльных не селили. Нарым же — в стороне, но Нарым свое дело знает и старую функцию неукоснительно исполняет. Нарымом многие довольны.