— Ты, часом, не космополитка?

Она вздрогнула и опять посмотрела мне прямо в глаза внимательно.

— Ты против космополитов? Ты же не комсомолец.

— Я не за и не против. Я не хочу, чтобы ко мне приставали и полоскали на собраниях. Нет ли у тебя альбома Эренбурга с парижскими фотографиями — синенький такой, продолговатый? — спросил я, переключив беседу на менее опасную тему и одновременно осаживая ее, чтобы не зазнавалась особенно.

— Есть, — с оттенком непонятной горечи ответила она. — Приходи в гости — покажу. Я каждый день мечтаю о Париже. Я навеки влюбилась в эту чужую страну. Я обожаю импрессионистов и вообще все, что связано с Францией.

Ничего себе! Томская француженка! А вдруг она действительно француженка?!

— Нет, я не француженка, — сказала Женя и в третий раз внимательно посмотрела на меня.

— Но тогда ты колдунья — чародейка!

Бабушкин дробно постучал карандашом по столу:

— Ну-ка на последней парте…

Позже, через много лет, поразило текстуальное совпадение эренбурговских и Жениных признаний. Я тоже любил Париж. Как не любить! Но больше я любил французский Резистанс и роман «Юность и зрелость короля Генриха IV», однако не до такой степени, чтобы каждый день мечтать о Париже, который стоил мессы.

Артур Сергеевич Тертерян, опять же в коридоре, перед подписанием номера, рассказал мне следующую байку. Во времена Сталина Чаковский настойчиво скрывал от широкой писательской общественности свое происхождение от богатых, кажется, самарских содержателей бань иудейского происхождения. Но однажды, когда встал вопрос: кого послать на какое-то еврейское сборище в Париж, Чаковский дал знать кому положено, что согласен поехать. Эренбург вдогонку сострил:

— Париж стоит обрезания!

Вот какова была любовь к Парижу в наши-то времена. Женя умерла, так и не увидев ни Неаполя, ни Парижа.

«Это была беспроигрышная ставка, — теперь уже прямо клеветали в другом месте Р.Ф. Толивер и Т.Дж. Констебль, просто не слезающие с попавшегося им под руку писателя. — Даже невинные немецкие дети стали объектом злобных нападок Эренбурга. „Никогда не забывай, что каждый немецкий ребенок, которого ты видишь, — это детеныш фашиста“, — вопил он. Последовала волна жестоких зверств, свидетелем которых стал и Эрих Хартманн на некогда мирном богемском лугу».

Похоже, что американские журналисты цитировали Эренбурга по геббельсовским материалам. Речь здесь идет об эпизоде насилия над мирными жителями солдат Советской армии, в который якобы вмешались Эрих Хартманн и его сослуживец Герман Граф, тоже получивший самую высшую в нацистской Германии награду — Рыцарский крест с дубовыми листьями, мечами и бриллиантами за 212 побед, одержанных в небе над Восточным фронтом. Кстати, составителям подробного жизнеописания летчика-истребителя так и не пришел в голову вопрос: каким образом советские солдаты очутились на «богемском лугу»? Кто их туда привел?

«В конечном итоге приказами по Красной армии все это было запрещено, однако злой гений Эренбурга сделал свое дело», — и далее Р.Ф. Толивер и Т.Дж. Констебль привлекают труд доктора Вильгельма Рейха — ассистента Зигмунда Фрейда под названием «Массовая психология фашизма», в котором он с помощью научного психоанализа дает определение психической чумы. Ей страдали Гитлер и Сталин, а также «пропагандистские лакеи», заражавшие этим видом чумы целые народы. Я не читал опуса доктора Рейха — его у нас нельзя получить в библиотеке, но сомневаюсь, чтобы ученик Зигмунда Фрейда, если он действительно лично общался с патроном, вообще упомянул бы о Сталине. Что касается «пропагандистских лакеев», то это типичная терминология периода «холодной войны», почерпнутая из гитлеровского словаря. Вспомним новогодний приказ фюрера в январе 1945 года.

Обвинения, основанные на голой диффамации, конечно же не имеют ни малейшего отношения к Эренбургу, но даже если бы он и обмолвился о немецких детях, то имел на то какое-то право. Последние кадры военной кинохроники показывают нам наивных и несчастных цыплят, обряженных в солдатскую форму, которых, похлопывая ласково по щеке, награждал сам фюрер в похожей шинели с поднятым по-блатному воротником. Эти «цыплята» били в спину наступающим нашим солдатам, и били без промаха. Кто воевал — помнит: сколько полегло от предательских ударов фаустпатронами из развалин. Но, повторяю, ничего подобного об уничтожении детей у Эренбурга я не обнаружил. Биографы знаменитого летчика с какой-то маниакальной настойчивостью преследовали его, упоминая еще в одной главе, не смущаясь очевидной натяжкой.

Бабушкин каждую лекцию минут десять чесал по бумажке без передыха про Сталина и вопросы языкознания. «Марр, Марр, Марр!» — разносилось по аудитории, а в ушах отдавалось — карр! карр! карр! Шпарил Бабушкин не запинаясь, вероятно, мало радующий собственный текст, который никак не мог запомнить. Группа прилежно записывала — нигде не прочтешь, ни в каком учебнике — все мгновенно устарели, а спрашивать будут с пристрастием и в присутствии секретаря парторганизации — толстой тетки с фамилией на букву «бэ»: не вспомнить какой. Отвечай ей будто на исповеди. Она балл на вступительном экзамене повышала, если сам начнешь с гениального труда и как-то — пусть неловко — присобачишь его к вопросу из билета. Иногда и обрывала, протягивая руку за листком:

— Ладно, это вы знаете!

Ударил и рассыпался звонок, а Бабушкин, споткнувшись на каком-то слове, вышел быстрым решительным шагом в коридор. В кабинете он пропустит рюмочку и возвратится трезвый и упругий, как огурчик. В тумбе стола у него графин. Факультетские тайны стали известны на второй-третий день.

— Я живу напротив университета, — сказала Женя. — У меня вся рекомендованная литература есть.

— И исландские саги?

— И исландские саги. И приключение Хулио Хуренито. И «Трест Д.Е.». И «Жизнь Николая Коробова», — свернула она опять на Эренбурга.

— У вас что — культ?

— Культ — не культ. Но мы его уважаем. А вот ты сдрейфил признаться. Признайся — сдрейфил?

В прямолинейности ей не откажешь. Она свернула на Эренбурга, чтобы уколоть.

— Если не дрейфить, то долго не протянешь. Рога быстро обломают.

Женя ответила понимающим, длинным, светло-синим от бьющих в окно лучей взглядом. Очи у нее, а не глаза. Она отвернулась — я не продолжал излагать жалкое кредо. Положение спас Бабушкин. Он явился в аудиторию твердым и, как прежде, решительным шагом, утирая губы платком, ринулся к столу и забубнил про курско-орловский диалект и про Сталина. Потом вскинулся и вспомнил, что эти фразы он уже прочел, чертыхнулся тихонько и перескочил на Марра, вяло закаркав: Марр, Марр, Марр! Количество «эр» он каждый раз прибавлял. Я был особенно внимателен к фонетической стороне фамилии избиваемого ученого, и вскоре читатели узнают причину такого повышенного интереса.

— Ты запомнил, где я живу? Придешь?

Я кивнул и чуть сам не каркнул: карр! марр! карр!

Сколько людей — столько и мнений, но есть мнения, без которых невозможно себе представить в полном объеме наш социум.

Несмотря на то что открытое письмо Эрнста Генри об оценке Эренбургом Сталина и сталинизма распространялось в самиздате, предел откровенности для автора все-таки существовал. Пропустить без ответа эренбурговские легальные попытки самооправдания старый коминтерновский зубр не мог и не хотел, но, возможно, им руководили тайные или эгоистические соображения. Коминтерн — организация секретная и вполне эгоистическая, отстаивающая интересы своих членов, заботящаяся — к счастью, в прошлом — о предоставлении им льгот: талонов, пайков, машин и квартир. Льготы влияют на точку зрения. С другой стороны — самиздат. Самиздат не игрушка. Самиздатом интересуются органы. В самиздате много правды и того, чего нигде не прочтешь. Зарубежные радиоголоса питаются нередко самиздатом.