Вот что пишет о генерале Клебере Эрнест Хемингуэй, у которого трудно завоевать признание: «Клебер, Лукач и Ганс, командуя интернациональными бригадами, с честью выполнили свою роль в обороне Мадрида, но потом старый, лысый, очкастый, самодовольный, как филин, глупый, неинтересный в разговоре, по-бычьи храбрый и тупой, раздутый пропагандой защитник Мадрида Миаха стал так завидовать популярности Клебера, что заставил русских отстранить его от командования и отправить в Валенсию. Клебер был хороший солдат, но ограниченный и слишком разговорчивый для того дела, которым занимался».

Замечательный отзыв о Клебере Хемингуэя, который кое-что понимал в солдатах, Эренбург прочел июльской ночью на даче Всеволода Вишневского в Переделкино, но о разговорчивом интербригадовце никак не мог забыть еще и потому, что фамилию самого выдающегося генерала Французской республики времен наполеоновского похода в Египет взял австрийский еврей Манфред Штерн, с которым корреспондент «Известий» столкнулся сразу же после появления в Испании, где поначалу намеревался выполнять не просто информационные функции, но и на практике содействовать подавлению мятежа. Недаром одно из интербригадовских формирований носило имя Эренбурга. Это факт значительный, но, конечно, малопопулярный у нас, хотя Эренбург о нем вскользь упоминает в мемуарах. Центурия Эренбурга имела знамя и отличалась в боях. Очень быстро Эренбург отказался от вмешательства в военные и организационные дела, когда увидел, кому Сталин и Ежов поручили оказывать помощь республиканцам. Совершенно исключено, что он, подробно знакомый с историей боготворимой Франции, упустил примечательный и любопытный факт своеобразной «инкарнации». Да и сам Манфред Штерн не должен был вызывать у него негативной реакции.

В чем же причина столь блистательного и, быть может, многозначительного отсутствия?

Планы уничтожения Англии у Наполеона закономерным образом сопрягались с мечтой о завоевании Востока. Тридцать восемь тысяч отборных бойцов составляли железный кулак низкорослого корсиканца, причем слово «отборные» здесь — имеющее очень большой вес прилагательное. Каждый кандидат перед отправкой в экспедицию проходил тщательнейшую проверку. Армию составляли в полном значении термина дипломированные солдаты и офицеры. Возглавляли столь внушительное воинство лучшие из лучших командиров. Первым после Наполеона шел генерал Клебер. Его судьба сложилась трагично, что бросает зловещий отблеск и на судьбу Манфреда Штерна. В настоящем Клебере симпатию вызывает лишь одна черта — он не воевал против России. Быть может, по этой причине Манфред Штерн и выбрал фамилию для псевдонима.

Генералу Клеберу дышал в затылок любимец и отчасти соперник корсиканца генерал Дёзе, затем тянулась долгая череда блестящих полководцев — Бертье, Ланн, Мюрат, Бессьер… Ближайшие друзья и соратники будущего императора — такие, как Жюно, Мармон, Дюрок, Сулковский, Бурьенн, Лавалетт — все-таки уступали талантами и славой Клеберу, вскоре захватившему самостоятельно дельту Нила.

Именно Клебер сообщил Наполеону о том, что французский флот потерпел сокрушительное поражение от адмирала Нельсона. Спаслись только четыре корабля. Адмирал Брюэс на флагмане погиб вместе со всей командой. Драма в Абукирском заливе оказала наибольшее влияние на решение Наполеона покинуть Египет. После получения письма от Клебера Наполеон из Салейохе послал ответ с необходимыми распоряжениями, ни одним словом не обмолвившись об истинных намерениях. В течение двух месяцев он осаждал Сен-Жан-д’Акр, потеряв под стенами города массу дипломированных солдат и офицеров. Здесь сложили головы генералы Бон, Рамбо и Кафарелли. Ланн и Дюрок получили серьезные ранения. Обстоятельства вынудили Наполеона снять осаду и оставить упрямую крепость в покое. Среди группы крупных военачальников образовались промоины, и у Наполеона не осталось под началом столько генеральских тел, которыми эти промоины удалось бы завалить. Армия лишилась доверенного советника Наполеона генерала Сулковского. Мозговому центру экспедиции противник нанес невосполнимые потери.

Упомянутые происшествия неоднократно и подробно описаны в исторической литературе. Но мало кто хранит в душе финал карьеры и жизни обманутого и преданного Клебера. Наполеоновская легенда безжалостно покрывает травой забвения все, что выявляет подлинную суть маленького корсиканца, который в египетской истории с Клебером проявил худшие черты островного племени.

Ночами я думал, отчего Женя встрепенулась? Чего испугалась? Зачем привязала себя к нелепой авантюре с зеком? Решил однажды спросить прямо — и пусть ответит без обиняков.

— Ты не поймешь, — попыталась увильнуть она.

— Почему? Ницше понимаю, а тебя не пойму. Оскара Уайльда понимаю, а тебя не пойму.

— Не поймешь, и все! И не щеголяй каталогом! Ницше! Подумаешь…

Она пыталась во что бы то ни стало ускользнуть.

— Утром я блинчики напекла и пирожки у матери украла вчерашние — с мясом! После лекции пойдем отдадим.

Кто живал в Томске после войны, тот знает, что такое блинчики и пирожки с мясом, хоть и вчерашние.

— Тебе туда путь закрыт, — сказал я, сглатывая слюнки.

— Не ты ли его закроешь? Смешно! Без меня пропадешь и глупостей наделаешь. Вдвоем сподручнее. Один вдоль забора наблюдает, а второй действует. Понял?

— Книжек начиталась. Нет, я тебя с собой не возьму.

— Ерунда! Тропинку, если захочу, сама протопчу.

Мы ссорились за право владения зеком, будто он посулил каждому клад. А ставкой здесь был не клад. Сами рассудите, что здесь являлось ставкой.

— Ладно! Не станем ругаться. Однако в случае чего беру грехи на себя. Согласна? Ты ни при чем. Дай честное слово.

— Не дам. Никаких честных слов. Мы — на равных.

И тут я внезапно и совершенно безотчетно поцеловал Женю в шею. К этому шло. Ткнулся неумело, губы разъехались. Она покраснела и отвернулась. Я никогда никого до нее не целовал. Однажды в девятом классе меня поцеловала в губы на лестнице дочь режиссера театра имени Ивана Франко и парижской красавицы Кира Френкель. Имя ее матери я забыл. Вырезка из французской газеты подтверждала, что она получила на конкурсе приз за внешность. Кира в десятом классе покончила жизнь самоубийством. В предсмертной записке попросила положить в гроб томик Кондратия Рылеева. Никто не понимал причину дикого поступка. Загадочная любовь к казненному декабристу посеяла еще большее смятение в умах. Следователь и родители делали экскурс в мировую историю, но обнаружить причину и источник отчаяния Киры не удалось. Более никаких отношений с девочками я не имел, посвящая все свободное время занятиям физкультурой и чтению книг. Женю поцеловал, повинуясь необъяснимому порыву, и сразу от испуга извинился:

— Не обижайся!

— Я не обижаюсь. Ты просто хотел выразить благодарность за поддержку. Хочешь, и я тебя поцелую?

Я кивнул. Она поцеловала в лоб.

— Я никогда никого не целовала, даже папу, — но Женя по обыкновению не заплакала — лишь втянула воздух ноздрями и всхлипнула так громко, что Бабушкин, который спешил по коридору в аудиторию, удивленно оглянулся.

— Вытри глаза и пойдем, а то Бабушкин съест.

— Ничего, — опять всхлипнула Женя, — пусть съест. Первую пару пропустим. Я должна успокоиться.

Сверток с блинчиками и пирожками Женя спрятала под нашими портфелями на подоконнике. Поцелуй крепко сближает одинокие души. Испуг улетучился, исчезли мнимые противоречия. Я испытывал мгновения счастья. Про себя решил: не дай Бог что случится, Женю отошью. Необъяснимым и до сих пор по-настоящему непознанным оставалось другое: зачем все это нам понадобилось — ей и мне? Вероятнее прочего, что я, не совершенно безотчетно, избрал такую странную форму протеста против всего окружающего. Я встал на путь опасной и жестокой мести. Я мстил за арест отца, за то, что происходило со мной в эвакуации, за драки в послеоккупационных дворах, мстил за унижения, которые терпел с детства, за испытанный в школе страх перед более сильными и многочисленными противниками, за оскорбления, которым подвергался из-за картавости, сразу выдававшей еврейское происхождение. Быть евреем на Украине вообще сложно, а после войны — невероятно трудно. Под немцем быть евреем невозможно. Картавость для многих являлась проклятием.