Сегодняшние недоброжелатели Эренбурга этого не понимают ни на Востоке, ни на Западе, поддерживая огонь ненависти к человеку, сделавшему много добра. Он попытался удержать секиру вождя и удержал ее. Тот, кто намеревается превратить Эренбурга в агента Сталина, совершает не просто ошибку. Он закладывает основу для будущих конфликтов. Никаких особых возражений мысли Эренбурга, выраженные в статье «По поводу одного письма», не вызывают. Так думали и думают большинство русских и российских интеллигентов — разночтения здесь незначительны. Никто из них не возражает против существования государства Израиль и благоденствия израильтян. Но они не желают эмигрировать и порывать ни с прошлой, ни с настоящей жизнью, как бы она ни была трудна и сложна.

Злая и формальная критика Эренбурга, нежелание вникнуть в ситуацию тех лет антиисторичны и показывают некую заданность и отсутствие объективности. Защита Эренбурга считается дурным тоном.

Эренбург подчеркивает в мемуарах, что это были самые трудные месяцы, хотя и последующие принесли немало тягот. Далее в воспоминаниях Эренбург раскрывает свою точку зрения на еврейский вопрос, и его рассуждения укладываются в параметры интеллигентного отношения русского человека к затронутой теме. Небольшие политические нюансы объясняются реальностями минувшей эпохи. Эренбург пишет, что идеи сионизма никогда его не увлекали. Это абсолютная правда. Он боролся за право быть русским писателем, а не за право стать гражданином еврейского государства. Он ничем не помешал становлению Израиля как страны. Наоборот, он способствовал во время войны с Германией выживанию еврейского народа и в духовной, и в физической сфере. Какова же благодарность? Сотни страниц отвратительной лжи, в том числе и из-под пера тех, кто считает себя носителями демократических принципов. За такое же право быть русским писателем боролся и Василий Гроссман, и многие другие, которые не считали для себя возможным принимать крещение, как Борис Пастернак. Пастернак осуществил свое право, и никто пока не посмел упрекнуть его.

Сталинская секира лишила жизни Михоэлса и была готова лишить жизни культурную верхушку еврейского народа. Аресты членов ЕАК подтверждали самые худшие опасения. Статья в «Правде» объективно показывала, что нельзя из-за политических соображений, как это делал Сталин, оттеснять всех евреев в стан сионизма и на таком основании подвергнуть репрессиям. И каким репрессиям! В эпоху Сталина и Берии, Абакумова и Рюмина они резко отличались от хрущевских и брежневских преследований. Из-под прицельного удара Меркулова, Круглова, Серова и прочих никто бы не ушел. А то, что репрессии не замедлят обрушиться, свидетельствовала расправа над Михоэлсом. Абакумов готов был действовать. Лубянка прошла хорошую практику в Прибалтике и на Северном Кавказе. В книге Анатолия Максимовича Гольдберга об Эренбурге приведена статистика арестов — 217 писателей, 108 актеров и 87 художников. Общее количество деятелей культуры включает представителей провинциальных городов Украины и Белоруссии. Исчезновения людей отрицательно отозвались на общей социальной атмосфере Киева, Минска, Одессы, Харькова и менее крупных городов юга страны. Там люди были совершенно беззащитны. Я очень хорошо помню это время — со стереоскопической ясностью и выпуклостью. Киев лежал мертвым. Страх обуял не только евреев. Он охватил значительные слои русской и украинской интеллигенции, особенно тех, кто имел несчастье попасть в оккупацию. Люди боялись не только неловко брошенного слова, но и косого взгляда. Особенно свирепствовал на Украине Хрущев.

Попытка Эренбурга смягчить с каждым днем обостряющуюся ситуацию не увенчалась успехом, но все-таки он кое-чего добился, притормозив Сталина. Тем не менее вождь не отменил решения докончить с Еврейским антифашистским комитетом, отдал приказ об арестах и начале следствия. Разумеется, Сталин использовал статью Эренбурга в качестве прикрытия. Но существовал ли у Эренбурга другой вариант? Он самим своим существованием, безусловно, сократил количество арестованных и одновременно позволил вождю использовать его имя в пропагандных целях. Но этот своеобразный «еврей Зюсс» умел считать кровавые жертвы. Он видел войну и знал, на что способны взбесившиеся антисемиты.

Я также очень хорошо помню месяцы, когда аресты производились втихомолку и несчастные пропадали неслышно, по ночам, вне дома и не на работе. Люди страшились интересоваться, куда подевались соседи. Семьи отмалчивались, правда, их и не донимали вопросами. В школе создалась кошмарная обстановка. То, что во взрослой жизни как-то микшировалось, в классе, на переменах вспыхивало ярким пламенем вражды. Эренбург давал возможность некоторым учителям гасить возникающие столкновения. Наш преподаватель русского языка и литературы Григорий Петрович очень часто возвращался к примерам из военной публицистики Эренбурга, вызывая неудовольствие в учительской. Он даже провел конференцию на тему. «Советские писатели на войне», где Эренбургу посвящался отдельный доклад и читались стихи «Бабий Яр». Не жившим в то время не понять значение таких мелких дел. Эренбург помог не только мне выжить и стать писателем — он помог миллионам не потерять чувство собственного достоинства и, находясь в замкнутом пространстве, превратить надежду и мечту в оружие самозащиты, пользуясь поддержкой друзей и близких.

После того как Давид Гофштейн исчез из Киева, расслоение интеллигенции в Киеве усилилось. Украинские поэты еврейского происхождения Леонид Первомайский и Савва Голованивский держали себя как ни в чем не бывало. А ведь их готовили в очередные жертвы, и только какие-то расчеты Сталина и Хрущева уберегли почти обреченных от эшафота. Однажды, когда Давид Гофштейн, Первомайский и Голованивский вместе ехали в Москву, «еврейский Гейне» разбудил украинских собратьев возгласом: «Просыпайтесь, дети Тараса Шевченко!» От неожиданности поэты вскочили — вид у них был взволнованный. Давид Гофштейн улыбнулся: «Не бойтесь! Вас никто не тронет!»

Его шутка оказалась пророческой. И слава Богу! Но если бы Сталин начал осуществлять депортацию, «дети Тараса Шевченко» очутились бы в первых рядах. Реакция их ненавидела и за то, что они представляли собой культурную — по сути европейскую — струю в украинской поэзии, несмотря на все издержки, связанные со временем. У Первомайского это качество органично подчеркнули Ада Рыбачук и Володя Мельниченко в иллюстрациях к стихам.

Однако возвратимся в мадридский отель, где в одном из номеров роскошествовал Карков-Кольцов и его соратники и где Роберт Джордан обратил внимание на человека с мешками под глазами и голосом, похожим на голос больного, страдающего несварением желудка.

«К вечеру стало плохо и Штерну, — пишет переводчица Зайцева. — На командный пункт поступили донесения из других частей об аналогичных случаях с нашими советниками и переводчиками».

Странно, что отравители охотились исключительно за посланцами Сталина, оставив, очевидно, республиканских офицеров и генералов для судебной расправы. Кроме того, возникает вопрос о способах отравления. Республиканцы и их союзники всегда питались вместе.

«Врачи установили острое отравление, — констатирует ничем не смущающаяся Зайцева: при советской власти вряд ли кто-нибудь задал бы ей провокационную задачку. — Анализ показал: мышьяк». Это по-нашему, по-российски! Не какой-нибудь там изысканный цианистый калий с запахом миндаля! Мышьяк! И дело с концом! Что ж, возможно!

Выяснилось, что все отравленные — их оказалось 22 человека — завтракали в «Гайлорде». «Кто-то постарался накануне решающего сражения вывести из строя наших советников», — заключает Зайцева.

Испанцы, разумеется, как на подбор завтракали дома или в казармах. Ни одного не было в ресторанном зале отеля.

Заметим попутно, что «кишеть» (по Бродскому) в отеле оказывалось небезопасным, если Зайцева не фантазирует.

Куда же смотрели органы НКВД, куда смотрело ГРУ — все эти Орловы, Шпигельглясы, Берзины и прочие посланцы Ежова? Куда смотрел генерал Котов-Эйтингон? Куда смотрел Судоплатов? Ведь они, что совершенно бесспорно, сразу оседлали аналогичные структуры в Испании, захватив там власть с помощью местных коммунистов. Куда смотрел подозрительный главный политический комиссар интербригад Андре Марти? Что эти люди делали накануне решающего сражения? Ведь НКВД, ГРУ и прочие органы должны были быть на стреме? О чем же они думали? Аналогичный случай был у нас в Одессе…