Стенограмма судоговорения носит печать скрупулезного отношения к юридической процедуре в понимании сталинских юридических крючков. Чепцов был более корректен и осторожен, чем хамоватый садист Рюмин. Сталину понравилось ровное ведение дела с неизменным — расстрельным — результатом. Чепцов был настоящим крючком, хитрым и изворотливым. В хрущевскую эпоху, а позднее и в брежневскую пору он не позволил себя вытеснить на заслуженный отдых и тем более — привлечь к ответственности за содеянное. Тут понадобилась немалая выдержка. Процесс над ЕАК интересовал международные круги. Реабилитация осужденных проводилась втихаря, но многие знали, чья подпись стояла под приговором невинным. Чепцов долго трудился в Институте истории, естествознания и техники АН СССР, возглавляемом Бонифатием Михайловичем Кедровым — физиком, химиком, историком науки, а главное — сыном старого большевика Михаила Кедрова, участника революционных событий 1905 года, одного из руководителей ВЧК в 1919 — самом кровавом и незабываемом — году, которого это самое ВЧК под другим названием и прихлопнуло спустя двадцать с лишним лет. Бонифатий Михайлович, кроме странного и совершенно не встречающегося имени, имел не менее странную, весьма волосатую, внешность и отличался большой любовью к паблисити. Он-то и пригрел Чепцова, прикрыл крылом. Как сын растерзанного Кедрова мог иметь дело с отставным генерал-лейтенантом, отправившим на эшафот ЕАК, — непонятно; Чепцов сумел вписаться в новые времена, оставаясь при своих и дальше, а это говорит не только о злобном антисемитизме нашей власти, но все-таки и о способностях председателя Супремы.

Рюмин — личность иного склада. Механика следственных действий, которая просвечивает сквозь показания подсудимых, кое в чем отличалась от предшествующей. Если Абакумову нужна была хоть какая-нибудь фактическая зацепка, то Рюмин ни в чем не нуждался, даже в намеке на какое-нибудь пустяковое событие. На этом бесшабашном качестве, на недооценке информированности Сталина, он в конце концов и погорел. Сталину при преследовании евреев мало показалось ссылок на Ветхий Завет, «Протоколы сионских мудрецов» и коварную деятельность Эренбурга и Гроссмана. Ветхий Завет вождь знал не очень подробно, но все же лучше Рюмина. И обо всем прочем имел более точные и глубокие представления. Он хотел получить «свежачок», а вот «свежачка» Рюмин и не предоставил. Этот сын торговца крупным рогатым скотом не обладал оригинальностью, он сообразовывался с общими указаниями вождя, но не был в состоянии конкретизировать их, облепить фактами сенсационного характера. Испрашивая каждый раз у Сталина согласия, он недоучел своеобразной личности патрона и лабиринтообразной истории учреждения, которое мечтал возглавить. Он, например, арестовал, получив на то соизволение, генерал-лейтенанта Питовранова, заместителя министра госбезопасности, и запер в одиночку, но не лишил и чернил. Питовранов, как рассказывали знакомые с ним люди, и переиграл архангельского парвеню, написав откровенное письмо вождю с рядом любопытных предложений, касающихся внешней разведки, толковых и понравившихся тому, кто так жестоко с ним обошелся. Питовранова освободили, хотя к активной деятельности допустили не сразу. Образованного и элегантного Питовранова Рюмин не сумел одолеть. Крупный разведчик дожил до перестроечных времен и скончался, не дожив нескольких лет до XXI века.

Председатель суда и председатель Военной коллегии Верховного суда генерал-лейтенант Чепцов знал характер Сталина лучше недавнего провинциала и, несмотря на предрешенность приговора и закрытость этой Супремы, проводил свою линию весьма осмотрительно, вытягивая на поверхность все, что можно было вытянуть. Он действовал спокойно и невозмутимо, позволяя подсудимым вскрывать механику следствия, отлично понимая, что не ему отвечать за нее, а со своим заданием он так или иначе справится. Такая позиция позволила Чепцову сохранить видимость юридически обоснованного приговора, хотя его чудовищность и несправедливость превышали даже чудовищность и несправедливость следственных действий.

Несомненно, что каждая появившаяся в стенограмме фамилия, а перед тем — прозвучавшая в зале суда, прошла сквозь сталинский фильтр, особенно когда дело касалось таких международных фигур, как Эренбург. Сюжет, разворачиваемый Чепцовым относительно Эренбурга, где упор делался в первую очередь на «Черной книге», можно было использовать при желании, придав ему обвинительный уклон, но можно было и оставить без внимания. Если Сталин пожелает — пожалуйста! Если пропустит и оставит все как есть — тем лучше! Чепцов понимал значение Эренбурга и учитывал его известность. «Черную книгу» проще и удобнее проанализировать в угодном вождю смысле, приписав авторам враждебные намерения. Сталину такой анализ ближе, чем идиотские фантазии Рюмина. Эренбурга легко в сложившейся ситуации выдвинуть на первый план или, наоборот, задвинуть подальше, а то и вовсе не заметить, коли на то будет высочайшая воля.

Куда неученому Рюмину справиться с настоящими крючками! Не в состоянии он с ними был тягаться! Оттого и попал вскоре под пулю, а крючки жили всласть еще десятки лет. А Чепцов виноват в смерти членов ЕАК не меньше Рюмина с Абакумовым, если не больше. Он был последней надеждой обреченных.

После смерти Сафонова я получил от Жени письмо, где она опять припоминала детство. В юбилейную круглую дату — ей исполнилось пять лет! — отец подарил ей изящно сделанную игрушку: мечту любой малышки. Называлась мечта «Волшебный уголок». В комнате со стенами из папье-маше красовался крошечный буфет с застекленными дверцами, посередине стоял настоящий красного дерева стол, по бокам — четыре гнутых венских стула, сверху свисала лампа под розовым, с оборками, абажуром. И она зажигалась, если нажать беленькую кнопочку, подсоединенную к батарейке.

В комнате царствовала Дюймовочка. Она расставляла посуду, принимала гостей-куколок, до поры лежащих в специальной коробочке. Когда гости покидали гостеприимный приют, Дюймовочка отправлялась на прогулку или в магазин пополнить запасы провизии. Плетеная корзиночка ждала у двери. Часами отец играл с Женей, переставлял фигурки, зажигал лампу, голосом воспроизводил реплики гостей. Он получал от игры необычайное удовольствие. В нем сохранилось немало детского, дореволюционного, от дворянской, офицерской семьи. Лагерная действительность не разрушила душу, не надорвала дрожащую сердечную струну. Несмотря на хорошее знание теневых сторон жизни, он постоянно повторял:

— Я уважаю и люблю жизнь! Она заслуживает уважения! Даже наша жизнь — социалистическая. Нужно любить и уважать жизнь.

Когда-то, еще в сибирских Афинах, Женя сказала;

— Я уважаю жизнь. Я не пренебрегаю жизнью. Даже нашей, социалистической. Что остается делать простому, не отмеченному знаком судьбы человеку, как не уважать и любить жизнь?! В войну отец возвращался с ТЭМЗа, если мы с Наташкой еще не спали, укрывал поверх одеяла теплой безрукавкой и подсаживался на кровать, усыплял разными историями. Он вспоминал, как жил у лесника, ходил по ягоды, собирал грибы, купался в холодном ручье, обещал нам путешествие на загадочную Басандайку. Басандайку, которая, по легенде, когда-то принадлежала хану Басандаю, он очень любил, несмотря на то, что нынче ее заразили колорадским жуком. Там обкомовские дачи понастроили, а обкомовцев жук не берет. Выходили мы утром из дома вместе: я в школу, он на смену. Наташка завидовала: ты с отцом идешь — счастливая! Я сильно мерзла, глупо отвечала и была и впрямь счастлива. Он как-то умел делать людей счастливыми. Мама была счастлива, хотя видела его насквозь, как я поняла позднее. Однажды я принесла из школы Чарскую: старшие девчонки увлекались, а он объяснил, почему читать Чарскую не надо. Он даже о Чарской все знал. С ним ходить в люди — одно удовольствие. Сколько я узнала необычайного! В седьмом классе я прочитала «День второй». Уже после того как Володя Сафонов вошел в его нутро и превратился в часть живого реального Сафронова, я поняла, почему Эренбург выбрал отца в качестве гида. Лучшего и вообразить нельзя. Как-то мы отправились любоваться томскими наличниками. Ты обратил внимание, какие в Томске наличники?