Между этими двумя фрагментами слались рапорты в Москву и дощечки с гравировкой «Товарищу И.В. Сталину», отлитые из драгоценного чугуна.
Ужасная действительность! Ужасными средствами достигались внешне благородные цели. В романе Эренбурга люди пытались найти объяснение окружающей реальности, пытались ее переломить. Загнанные в тупик, они жили, не чуя под ногами страны, как выкрикнул в отчаянье обреченный поэт, отражая чувства закрепощенного народа. Вспомним, что писали Александр Твардовский и Михаил Шолохов об этом времени, вспомним стилистику «Страны Муравии» и «Поднятой целины», вспомним, где создавались произведения: Париж, Москва и Вешенская.
Поразительно, не правда ли?
Донос, по сути, был верен
Через восемь лет началась Вторая мировая война. На стройках социализма погибло неисчислимое количество людей. Это была не работа, это было действительно, по мнению одного из персонажей «Дня второго», черт знает что! В мемуарах Эренбурга есть такая строчка:
«Строительство Кузнецка я вспоминаю с ужасом и с восхищением; все там было невыносимо и прекрасно». Эренбург был загнан в тот же тупик, что и его герои. Художественно сформулировав и выразив истину, он пытался ее хоть как-то объяснить, если не оправдать. Объяснение и оправдание он искал в характерах людей, таких, как Панасенко. Это были слабые потуги. И что досаднее прочего — теоретически и в иную эпоху среди писателей единицы были способны говорить соответствующее тому, что видели. И за малую толику мы должны быть благодарны Эренбургу. То, что в мемуарах относится к Кузнецкстрою и «Дню второму» — позднейшие наслоения. Редактор «Нового мира» Александр Твардовский, который не любил Эренбурга и которому мемуары не нравились, никогда бы не согласился опубликовать текст, где бы содержалась в полном объеме подлинная трактовка событий и роли писателя, их отразивших, в общественном процессе. Он загубил бы себя, а журнал разгромили бы на десяток лет раньше. До краха коммунизма оставались еще долгие годы. Но позиция Твардовского отразилась на качестве текста. Вот что он писал в августе 61-го: «Эренбург. В целом — жалкое впечатление. Чем ближе к взрослым годам и временам, тем страннее его мелочная памятливость относительно своих встреч, выпивок, болтовни, плохих (своих и чужих) стихов, обид, будто бы причиняемых ему в этом мире с рождения до старости. Мир давным-давно забыл (а большею частью вовсе не знал) о его ироничности и т. п., а он оправдывается, кается, объясняется по этому поводу».
Излишне подчеркивать, какую роль играли подобные настроения при подготовке текста к печати.
Рядом с правдой в мемуарах Эренбурга соседствовала ложь, иногда вынужденная, он часто отступал и уступал. Отношение к сказанному о «Дне втором» и индустриализации — одна из таких уступок. Но правду из романа все-таки ничем не выкорчевать. Надо было осмелиться не скрывать то страшное впечатление, которое производила первая стройка социализма — праматерь послевоенных строек коммунизма, таких, как Братская ГЭС и БАМ. Однако у певцов этих свершений, например у Евгения Евтушенко, ничего похожего найти нельзя. В мемуарах Эренбург напомнил о своих впечатлениях. А вокруг поднимали целину в не менее жутких условиях, разворачивали стройки в Сибири и на Дальнем Востоке. Проницательный Исаак Бабель не верил в публикацию «Дня второго»: «Ну, если напечатают — это будет чудо!»
Активно сотрудничающий в прессе журналист Александр Гарри, который хотел расправиться с Эренбургом в статье «Жертвы хаоса», обвинял его в клевете и делал это провокационно и достаточно искусно.
«Вообще говоря, — доносил он начальству, — если придираться к роману И. Эренбурга, то можно без труда доказать, что это произведение является апологией австро-марксистской бредни „о пятилетке, построенной на костях ударников“». Подобная партийная критика не спасла Гарри от сталинского концлагеря. А донос, по сути, был верен. Наши потомки ударников не дождутся компенсационных выплат за принесенные жертвы, впрочем, как рабы нацизма и их семьи.
Оспенный детрит
В тот год очень рано выпал первый снег. Не мне одному знакомо чувство легкости, охватывающее все существо, когда открываешь глаза, поднимаешься с постели и видишь через окно: во дворе белым-бело. Снег выкрасил в цвет сахарной пудры деревья, крыши домов, землю, сам воздух и даже небо. По дороге в университет я решил, что после лекций пойду не в библиотеку, а к Жене в гости. Я, правда, любил читальный зал больше всего на свете и ждал с нетерпением вечернего свидания с ним. Нравились тускло мерцающие темным желтоватым деревом шкафы и столы, изогнутые светильники, ковровые дорожки в проходах. Здесь Москвой пахло, Ленинкой, киевской Академичкой.
Женя понятно объяснила, как отыскать ее дом. Возьму несколько фраз из письма, присланного четверть века назад. Они лучше, точнее и безыскуснее расскажут о необычайном жилище моей милой соседки по парте: «Дом напротив университета принадлежал Бактериологическому институту, или сокращенно — Бактину. Там работала мама. В доме были лаборатории на втором этаже, а на первом и в подвале — виварий: свинки, кролики, крысы и коровы…»
Никогда не забуду запах, который ударил в ноздри, когда я открыл входную дверь. Сразу воспоминание о снеге, о холодном, прочищенном ветрами воздухе улетучилось. Запах, резкий, кислый, с примесью каких-то аптечных препаратов, кружил голову и вызывал тошноту. Мелькнуло: неужели Женя дышит такой отравой каждый день? Но вскоре и я перестал обращать внимание на ядовитую атмосферу. Внюхался, как объяснила Женя. «…Тогда было зверское производство оспенного детрита, — продолжала напоминать мне обстановку Женя в одном из корпусов Бактина. — К маме относились хорошо и не побоялись освободить для нас крольчатник — две комнаты размером в восемь и шесть метров. Часть вещей продали, часть поставили в сарай… Сначала казалось тесно, жить нельзя, а потом привыкли. И жили там четыре года».
В другом письме Женя подробнее остановилась на своеобразном быте, который сформировался в крольчатнике, как она ласково называла квартирку на втором этаже рядом с лабораториями: «Мама заведовала оспенным отделом. Вообще, она заведовала сперва дифтерийным отделом. Но он почему-то считался более… не знаю даже, как сказать — важным, что ли. Одним словом, когда началась свистопляска с „делом врачей“, ее оттуда сняли, а сюда — на оспенный — поставили».
Женю немного подвела память. Когда я жил в Томске, мать Жени уже заведовала оспенным отделом, а, возможно, свистопляска в Бактине началась не одновременно с публикацией сообщения о врачах — убийцах в белых халатах 13 января 1953 года в «Правде». Душиловка готовилась загодя в специализированных коллективах.
«Было обидно и трудно, потому что оспенный детрит получали таким образом: брали молодую нетель и прививали ей оспу, предварительно убрав шерсть пастой. Струпья оспы с живой жертвы — иначе не сохранить вирус — соскребывали скребками. Корова страшно мычала — мама просто не могла слышать. Потом ее забивали, не маму, конечно, а нетель, и из зараженного мяса варили среды для других вирусов и микробов. Мама начала думать, как сделать по-другому», — писала Женя мне с живой и остро переживаемой болью.
«Дело врачей» разворачивалось, когда я уже уехал из Томска. И все упомянутые события оказались вне поля моего зрения, но я отчетливо помню, как раздавалась из уст матери Жени критика дифтерийного отдела вперемешку с мечтой об облегчении участи коров. Боль в горле и жалобное мычание — вот лейтмотив ее споров с не присутствующим в крольчатнике противником. Тут же обсуждалась чеховская «Попрыгунья», Осип Дымов, Рябовский и Исаак Левитан. В крольчатнике начинало тянуть палым листом, и этот аромат повисал где-то под небесным куполом над волжскими просторами, перемещаясь потом к нам за Урал в Центральную Сибирь. Оспенный детрит побеждал дифтерию и боль в горле. Мычание коров возвращало нас на землю. Реальность поглощала художественную литературу, что, впрочем, происходило и в нормальной жизни. Поглощала, но не без остатка.
