Кто-нибудь когда-нибудь разберется в гнусной процессуальной трагедии, развернувшейся в юридических катакомбах сталинского режима. Но из миллионов разнообразнейших эпизодов хотел бы выделить лишь один — эренбурговский, который сейчас невольно вернет нас к показаниям Кольцова и Бабеля, зафиксированным следователями десять лет назад.

Первым коснулся эренбурговского сюжета один из тех, чьи показания легли в фундамент этой Большой супремы. Ицик Фефер — давний агент НКВД и МГБ — доверился покровителям и, нещадно избиваемый, согласился поставить требуемый материал. Несмотря на череду пыток, он все-таки надеялся такой ценой купить себе жизнь, не учитывая опыт прошлого, когда сам вождь не гнушался обманом загнанных в угол жертв. Позиция Фефера по отношению к остальным подсудимым выглядит отвратительной, постыдной. Именно он впервые упомянул о «Черной книге», сказав, что ЕАК оторвал героизм евреев от героизма советского народа — «т. е. имели свой счет». Это была заведомая ложь. И очень тяжкое обвинение в эпоху интернационализма.

«Мы говорили, — утверждал Фефер, — что нужно завести свой счет, знать, сколько евреев проявило себя в качестве героев в этой войне, чтобы потом можно было прийти со своей просьбой к правительству и указать на то, что евреи сыграли известную роль в борьбе против фашизма. И ЕАК с первых дней повел счет жертв. Потом это легло в основу создания „Черной книги“».

Кто же занимался формированием книги? Кто ее задумал? Кто собирал материалы? Кто сделал наиболее серьезный вклад в ее создание?

Показания Фефера вполне удовлетворили сталинских следователей. Большего им и не нужно. Ядро обвинения было сформулировано, хотя статистика жертв изначально готовилась с совершенно иной целью.

Невозможно представить, чтобы соратник Ленина, старый революционер Соломон Лозовский руководствовался соображениями, которые имел в виду Ицик Фефер, участвуя в подготовке «Черной книги». Невозможно представить, что Эренбург и Гроссман тоже руководствовались подобными мотивами. Неужели Эренбург в националистическом угаре попытался оторвать героизм евреев от героизма советского народа? Какая чепуха! Публицистика времен войны свидетельствует об обратном, а ведь Эренбург — мотор издания «Черной книги», основной составитель и главный редактор!

Затем тема «Черной книги» на процессе уходит под воду. Допрос Фефера идет своим чередом. Но вскоре означенная тема всплывает на поверхность с провокационной формулировкой: «Мы договорились с американскими националистами об издании „Черной книги“. Мы получили согласие издать „Черную книгу“ и от Лозовского». Далее в показаниях следует ворох всяких благоглупостей и попытка придать нормальному общению между людьми характер заговора.

Через какой-то интервал опять появляется упоминание о «Черной книге» в связи с проблемой пересылки различных текстов в американское издательство, причем Фефер ссылается на посла в Вашингтоне Андрея Громыко, который был в курсе происходящих событий. Позднее Фефер констатирует, что Лозовский принимал активное участие в создании «Черной книги». После длительного словоизвержения подсудимого наконец приоткрывается тайное намерение следователей. Вот фрагмент обмена мнениями между Фефером и главным врачом Боткинской больницы Борисом Шимелиовичем, человеком отменного мужества и правдивости.

Шимелиович. Я узнал несколько дней тому назад, что в 1946 году издана была «Черная книга». За годы существования Антифашистского комитета имел ли я какое-либо отношение, писал ли я какие-либо заметки, статьи для «Черной книги»?

Фефер. По-моему, вас в этом никто не обвиняет (?!). Ваших статей в «Черной книге» нет.

Оказывается, работа над «Черной книгой» в глазах следователей есть преступление, что подтверждает фрейдистский проговор Фефера.

Теперь пора бы возникнуть фамилии Эренбурга, и она действительно возникает. Фефер назвал его в числе других членов редколлегии. Первым идет Василий Гроссман. В данном фрагменте беседы Фефер пытается доказать, что член ЕАК и заместитель министра Госконтроля РСФСР Соломон Брегман не возражал против издания «Черной книги». Дело принимает угрожающий оборот. Причастность к изданию превращается в серьезную улику. Она поддается любой трансформации, и ее легко приспособить к любой ситуации. С течением процесса «Черная книга» превращается в поле борьбы.

Каждый участник Большой супремы стремится занять выгодную позицию. Лев Квитко, например, делает попытку дистанцироваться от подготовки накапливаемых в ЕАК материалов. В Америке присланные из Москвы статьи опубликованы отдельным изданием, и «Черная книга» направлена в ЕАК. Ее получили многие члены комитета. Рассылкой Фефер не занимался. Язык книги — английский, чему придается негативный оттенок. Шимелиович опять пытается дистанцироваться от американского варианта, основанного на советских материалах. Вокруг «Черной книги» создается определенная аура. Она подкрепляется абсолютно ничем не вызванными и не сделанными в интересах сталинских дознавателей заявлениями, такими, например, как слова Переца Маркиша: «Известно ж Феферу, что мною в 1944 году было подано заявление в парторганизацию Совинформбюро о националистической деятельности газеты „Эйникайт“ и контрреволюционной деятельности руководителей ЕАК? Заявление разбиралось два вечера, и я был объявлен клеветником…»

Чем было вызвано обращение Переца Маркиша к прошлому, как не желанием обособиться от остальной скамейки подсудимых? За его речами, кажется, в данном случае не маячит фигура дознавателя. Возможно, измученный конвейерными допросами поэт хотел оградить себя от излишних наветов и продемонстрировать былую преданность партийной идеологии. Несомненно, указанный факт имел место. Он свидетельствует о верности старого правила, гласящего, что на рукояти дубинки, которой нас бьют, иногда и до смерти, есть отпечатки пальцев нашей же руки.

Инженер Сафонов, припоминая деятельность прежнего директора завода Журавлева и свою атаку на Соколовского, значительно обостренную намеком на зарубежные связи главного конструктора, первая жена которого и дочь жили в Бельгии, унизился до одобрения бдительности прежнего руководителя: «Конечно, Журавлев самодур, но нужно признать, что Соколовского он раскусил…» О новом проекте главного конструктора он отзывался не иначе как с усмешкой: «Чисто клинический случай…»

Сафонову поручают поработать над проектом Соколовского, но главный конструктор отвергает привнесенные изменения, считая их устаревшими и непригодными для заказчика. Провоцируя Соколовского, Сафонов делает одновременно попытку с ним договориться, но Соколовский резко обрывает его. Сафонов жалуется на грубость. Он идет проторенными путями, обвиняя главного конструктора в непартийном поведении. Короче говоря, Эренбург создает образ специалиста хотя и знающего, но достаточно трусливого, приспособленца, не желающего идти на риск. Сафонов же использует разные пути дискредитации, прекрасно отработанные в эпоху социализма.

Выживание всегда двигается проторенными путями, хотя и в различных обстоятельствах. Однако методология и принципы идентичны. В этом и состоит его идейная и практическая суть. Проторенные пути мумифицируют общество и, пресекая животворные сосуды, умертвляют его.

Отец Жени тысячу раз, наверное, пожалел, что напомнил Эренбургу о его томском знакомце.

Затем линия Соколовский-Сафонов юркает за кулисы и возникает на авансцене эпизодически. Сафонов, используя значительный опыт, продолжает гробить проект Соколовского, прибегая к способам, косвенным образом раскрывающим нелегкие обстоятельства, при которых преследованиям подвергались люди и, в частности, по национальному признаку. Так, Сафонов пытается привлечь на свою сторону битого не раз инженера Брайнина, делающего любой шаг с оглядкой. Он вообще не гнушается использовать в борьбе недобросовестные аргументы. Многие считают, что он переходит границы дозволенного. Такие люди, как Сафонов, непотопляемостью, опытом и неприязненным отношением к подлинным талантам пытаются размыть и ослабить позиции тех, кто мечтал одним ударом опрокинуть прошлое и подвести под ним черту, открывая возможности для развития свежих сил. Именно действия Сафоновых помогли прекратить оттаивание страны, замороженной сталинским большевизмом. Именно они способствовали заболачиванию времени, созданию обстановки застоя и стали у руля регресса. В образе Сафонова еще задолго по крайней мере за десять с лишним лет — Эренбург вывел типичного антигероя унылой брежневской эпохи. Болтовня о качестве — вспомним Знак качества! — о техническом прогрессе, но «крохотном» и убогом, позволяющем чиновничеству жить не рискуя и без особых волнений, — отличительная черта постхрущевского периода, вместившего судьбу нескольких поколений. Эренбург сумел заглянуть в печальное будущее, при котором ему было суждено прожить два с лишним года.