В тот момент, когда я протянул дежурившему лейтенанту документ и объяснял, в чем дело, в помещение двое милиционеров ввели человека, лица которого я еще не успел разглядеть, как он, услышав громкий голос — телефон работал не очень хорошо — с вопросом: «Как же быть с писателем и не привезти ли его на своем транспорте?» — бросился на меня и железной хваткой обнял за плечи.

— Умоляю вас, — кричал он, — спасите меня! Меня бьют за то, что я подал жалобу прокурору! Спасите — я здесь погибну!

Завязалась некрасивая, но нешуточная борьба — милиционеры не могли оторвать его. Парень крепкий, еще не ослабевший. От неожиданности я совершенно потерялся. На шум явились трое людей в штатском, и только после этого клещи разомкнули. Меня, едва ли не потерявшего сознание скорее от ужаса, чем от боли, вывели на улицу. Запоздавшая «Волга» стояла у выхода с перрона. Женщина-майор шла навстречу со словами:

— Извините, ради Бога!

Я попросил ее пойти к лейтенанту и взять с него обещание не трогать парня после нашего отъезда. Она сразу согласилась, опытным и незлым умом оценив ситуацию. Возвратившись, она сказала улыбаясь:

— Не беспокойтесь: ничего ему не сделают! Он не такой ангел, как может показаться. Видите, как уважает народ писателей. Считают, что вы можете повлиять на закон и даже освободить из заключения.

— Послушайте, товарищ майор, — сказал я женщине. — Хотелось бы узнать его фамилию.

— Чью? — не поняла она.

— Заключенного. Он утверждал, что его били из-за жалобы в прокуратуру. Я могу сам туда обратиться.

— Послушайте, товарищ писатель, — ответила майор, гладко причесанная и весьма, между прочим, симпатичная, — вы, конечно, имеете возможность и в прокуратуру обратиться, и сообщить о происшедшем даже в министерство. Но мой вам совет: не вмешивайтесь, если хотите добра. Вы ничего не добьетесь, а человека…

И товарищ майор безнадежно махнула рукой. Она, безусловно, переступила какие-то рамки, то ли потому, что не утратила на своей работе женских качеств, то ли потому, что внезапно попала в не совсем обычную ситуацию и не хотелось ей выглядеть этаким солдафоном в юбке. Я последовал совету, понимая собственную незначительность в подобных делах, о чем сейчас очень сожалею. Незначительность преодолевается поступком, который необходимо совершить.

Если бы кто-нибудь слышал тот вопль отчаяния из имеющих силу помочь! Но глухой воздух предместий Можайска даром погасил его.

Ах, какой это был дикий, ужасный вопль!

Почему у нас Эренбург не в чести? Почему его издают сквозь зубы, пишут о нем сквозь зубы с оговорками и реверансами в разные стороны, почему его почитатели постоянно оправдываются, а ненавистники бесконечно поминают призыв: «Убей немца!» и ничего не объясняют поколениям, родившимся после войны. Почему в особую строку ставится прославление Сталина, хотя от графа Алексея Толстого до «князя» Кирилла (Константина) Симонова и от полумифического Михаила Шолохова до полупьяного Александра Фадеева — все, решительно все просто не могли дышать, не говоря уже о том, чтобы печататься, если бы не отдавали низких поклонов в красный угол, где вместо иконы висел знакомый портрет. От поименованных, исключая Алексея Толстого, писателей, а от прочих и подавно Эренбурга отличало то, что он никого никогда не стремился подвести под монастырь, ни на кого не капал и лишь отбивался от нападок, упрямо и упорно выполняя свой долг, как он его понимал. А понимал он свой долг совершенно однозначно — словцо из отвратительного современного лексикона. Агрессор должен быть изгнан из России, и каждый должен способствовать этому всемерно. Носитель агрессии — немецкий фашизм. Следовательно, именно он подлежит уничтожению. Носители немецкого фашизма — солдаты вермахта, однородная в национальном отношении группа. И поэтому — убей немца! Неприятная формула для нынешних ушей, что и говорить!

Ну не убивайте немцев! Сохраняйте им жизнь. Боритесь за их жизни. Пусть они и дальше служат прикрытием для распространения человеконенавистнической идеологии. В момент отчаянных сражений старайтесь соблюдать права человека. Не применяйте коварных методов ведения военных действий, устраните шпионаж, разведку, засады и другие способы борьбы. Будьте всегда рыцарями. Пусть на вас не действуют виселицы и расстрелы, порядки в концлагерях и операции гестапо, закройте глаза на поведение айнзацгрупп, умерьте свою ярость при взгляде на развалины, погасите в сердце огонь священной мести, будьте хладнокровны и относитесь к происходящему как к единоборству. Вот, собственно, и все требования сегодняшних критиков Эренбурга. И они правы! Это было бы прекрасно, если бы была возможность соблюдать перечисленные нормы. Неувязка состоит вовсе не в том, что Эренбург в предложенной историей обстановке не мог бы довести до читателей вышеупомянутые призывы — и вовсе не по цензурным соображениям. Если бы он не выступал с лозунгом: убей немца! — то не прошло бы и месяца, как без устали заработала бы гитлеровская мясорубка, и к концу года не только Россия — и русские перестали бы существовать.

Осуждайте человека, который выступил с таким призывом: убей немца! — но не потому, дескать, что он немец, а потому что он несет на своих штыках фашизм, нацизм и гитлеризм — признаки не идентичные, и что вы получите в итоге?

Попробуйте сформулировать принцип войны на тот период более четко и емко, чем это сделал Эренбург, и посмотрим, пойдет ли за ним народ на смерть? Только не говорите, что народ надо воспитывать в гуманных традициях. Делу место, потехе час. Пришло время, как пророчествовал Эренбург, и освобожденная Германия стала одной из прекраснейших стран мира благодаря тому, что Россия прислушалась к голосу тех, кто говорил: убей немца! Не пленного убей, не женщину, не ребенка, не старика! Убей немца! Не убьешь — пропадешь! Такова суровая и неотвратимая правда жизни — правда войны.

Сейчас, конечно, эренбурговские слова неприятно читать, неприятно с ними жить, неприятно их сознавать, но на то и существует история, чтобы не отвергать очевидное и объяснить страшную необходимость, возникшую по вине дикой, варварской, не имеющей прецедента идеологии, требующей для своей ликвидации не рыцарского поединка и не философского диспута, а рукопашной схватки и кровавой жертвы.

Что же хотят критики Эренбурга? Признания, что этот лозунг ужасен? Да, он ужасен. Но Эренбург не националист, и не выйдет превратить его в националиста.

Сострадание к врагу — великолепное и высокое качество человеческой души, отличающее его, человека, от зверя. Проявляйте его на поле боя, ставьте его своей главной целью и продолжайте клеймить Эренбурга. К чему приводит подобная позиция в художественном творчестве, уникальном по своей природе, мы вскоре убедимся.

И не убивайте немцев, ради Бога!

О фундаментальности и исторической легитимности творчества Эренбурга военной поры свидетельствует хотя бы процесс написания незаслуженно забытого стихотворения «…Подходит ночь. Я вижу немца…»

13 октября 1942 года в момент ожесточенных боев на Волге и южном фланге тысячекилометрового фронта Эренбург воссоздает — в буквальном смысле слова воссоздает как художественное целое — облик немецкого захватчика, используя в качестве прототипа личность секретаря тайной полевой полиции 626-й группы 1-й танковой армии Фридриха Шмидта. В ту пору армией командовал будущий генерал-фельдмаршал Эвальд фон Клейст, который в сентябре 41-го вместе с генерал-полковником Гейнцем Гудерианом, возглавлявшим 2-ю танковую армию, завершил окружение Киева, загнав в котел войска Юго-Западного фронта. В немецкий плен попало около 700 000 бойцов и командиров. Генерал-полковник Кирпонос погиб в бою, выходя из окружения. Вместе с ним в Шумейковом гаю находилось большинство офицеров штаба фронта. Действия 1-й танковой армии Эвальда фон Клейста я знаю неплохо, поскольку занимался Киевской катастрофой и описал смерть Кирпоноса в повести «Триумф». Рассказ о квазипопытках спасти жизнь храброго генерала, предпринятых Тимошенко и Хрущевым, цензура изъяла из книги. Главу я сумел напечатать только двадцать два года спустя, и то не полностью.