Та же церемония была проделана перед каждым из нас все с тем же глубокомысленным видом. Когда все мы были расставлены по местам, Цзо, приблизившись к нашим табуретам, пригласил нас садиться, и сам сел последним. Слуга повязал ему на грудь салфетку; но какую! обычную кухонную тряпку из какой-то грубой материи. Другой слуга положил перед нами из-за наших спин маленькие бумажные листочки, сложенные вчетверо, — по-видимому, салфетки. Цзо взял чашечку с вином, встал, поприветствовал нас, пригласил нас выпить и начал нас обслуживать с помощью палочек. За закусками и супом из ласточкиных гнезд последовало еще добрых полсотни самых разнообразных блюд. Заметив, что нам не очень понравилось это вино, он приказал принести иностранного вина, которое и было подано в хрустальном погребце с европейским ярлыком и окаймленном позолоченной бронзой, в котором находились два графинчика и шесть бокалов. “Лин-вен”, — пояснил нам генерал, имея в виду рейнвейн (рейнское вино). Он извинился за то, что в данный момент у него нет “шан-пан-цзу” (“цзу” означает “вино”; “шан-пан” — шампанское), которое европейцы очень любят, добавил он.
Во время завтрака Цзо не закрывал рта. Он интересовался великими европейскими державами и их взаимоотношениями; довольно враждебно высказался в отношении Англии; пытался получить сведения о состоянии российской армии и т. п. И даже когда мы уже встали из-за стола, генерал провожал нас, останавливаясь на каждом шагу, чтобы продолжить беседу.
Он рассказал нам об одном французе, который, закончив службу при китайской армии, вернулся в Париж и прислал ему сувенир, который Цзо и приказал принести: это был замечательный, золотой с эмалью, хронометр в виде шляпы мандарина с красным бутоном и павлиньим пером. Хитрый старик, прикинувшись, что не знает его ценности, спросил нас, каждого в отдельности, относительно его стоимости; когда же мы расхвалили ему подарок, он объяснил, что хронометр стоит на наши русские деньги больше десяти тысяч рублей, а затем засмеялся низким голосом без всякой видимой причины.
С этого дня Цзо Цзундан частенько захаживал к нам поужинать и поболтать. О его визите мы были предупреждены, когда к нам доставили серебряные канделябры европейской работы со свечами…
… Я пообещал Цзо нарисовать его портрет, и в условленный день он явился при полном параде. Усадив старика перед собой, я начал писать. С дюжину мандаринов, столпившихся позади меня, вполголоса обсуждали достоинство едва сделанного наброска.
— Никакого сходства!.. Очень плохо!.. Он вообще не должен был позировать, — говорили они, думая, что я их не понимаю.
Но вскоре они изменили мнение; они смеялись от удовольствия, и чем больше увеличивалось сходство, тем сильнее было их удивление. Цзо уже не смог удержаться и подошел, чтобы взглянуть на то, что получилось; он казался вполне удовлетворенным, но сделал два замечания: на портрете он казался моложе, заявил он, и, кроме того, я не изобразил павлиньих перьев с двумя глазами, которые он носил на шляпе и которые свисали сзади так, что их невозможно было увидеть анфас. Однако Цзо не мог понять моих разъяснений, несмотря на все старания, и продолжал умолять меня изобразить на портрете эти знаки его высокого достоинства. Не желая отступать от истины, я этого, однако, не сделал.
Когда портрет был закончен, Цзо и мандарины начали его рассматривать и вблизи и издалека, а иногда и приставляя к глазам руку, сложенную в виде подзорной трубы. Наконец Цзо распорядился принести бинокль, стереоскоп и микроскоп, дабы полюбоваться портретом с помощью этих инструментов.
Вначале было условлено, что портрет останется у меня. Однако генерал начал умолять оставить сие произведение искусства ему или сделать копию. Отказать я не мог; когда на следующий день копия была закончена, я принес оба портрета, предоставив генералу право выбора, однако сделать свой выбор сам он не смог. Он пригласил десятка два лиц, которые единодушно посоветовали ему остановиться на оригинале как на лучшем варианте. Цзо был от портрета просто в восторге; он повесил его в своем кабинете и время от времени обязательно заглядывал туда, дабы полюбоваться своим изображением. Но он никак не мог смириться с отсутствием перьев (люи-цзи), и я убежден, что позже они наверняка были дорисованы кем-либо из китайских живописцев…»
Не кажется ли вам, что со времени визита господина Руссе старина Цзо, которого наш соотечественник представил как человека мудрого, уравновешенного, можно сказать величественного, вдруг предстает немного придирчивым, немного по-стариковски мелочным, немного… лубочным китайцем? Поскольку доктор Пясецкий, будучи абсолютно правдивым историком, по-видимому, отнюдь не шаржировал его портрет…
… Среди других чрезвычайно интересных заметок, тем более ценных, что они снабжены авторскими зарисовками, знаменитый русский путешественник оставил нам описание Великой стены, служащей северной границей собственно Китая.
Известно, что идея этого гигантского сооружения принадлежала императору Цинь Шихуанди[250], в 215 году до христианской эры. Цинь, желая оградить свои владения от набегов чужеземцев и стремясь к тому, чтобы ни одна пядь китайской земли не выходила за пределы этой стены, невероятно усложнил задачу, и без того фантастически трудную из-за грандиозности самого замысла[251]. С огромным трудом удалось преодолеть естественные препятствия, встречавшиеся буквально на каждом шагу. Стена была тем не менее построена согласно приказу Циня и оказалась протяженностью примерно в шестьсот лье, окружив императорские владения, и то карабкалась по склонам гор, то терялась в бездонных расщелинах, преодолевала речные потоки и водопады, вздымалась на свайных основаниях над рытвинами и болотами.
Восхищенный возможностью созерцать этот дивный памятник древности, единственный в своем роде, Пясецкий спешит нарисовать и описать рукой мастера это удивительное чудо.
«Основанием Великой стены служат огромные блоки гранита и красноватого кварцита. Чтобы подняться на нее, пришлось пройти через ворота — а именно, Гуан-Гоу, — открывшие мне доступ в собственно Китай; там имелась лестница, ведущая на верхнюю площадку. Я пошел по ней в северном направлении. Вверху стена оказалась шириной в семь шагов и выложена каменными плитами размером примерно в сорок квадратных сантиметров и толщиной в девять сантиметров.
С северной, то есть внешней, стороны, парапет достигает высоты человеческого роста. С южной — он примерно вдвое ниже. Кое-где плиты отсутствуют, и свободное пространство занято белым, желтым и черным лишайником; местами вся площадка покрыта высокой и густой травой, сквозь которую даже трудно пробиться. Вся эта растительность покрывает и чугунные пушки длиной приблизительно в метр. Некоторые из них по-прежнему стоят в своих амбразурах с северной стороны стены и, возможно, даже веками хранят свои заряды.
Продолжая обход стены все в том же направлении, я обнаружил башню величиной с небольшой дом, с многочисленными соединяющимися между собой помещениями. Там полно строительного мусора, и дикий виноград растет, как в оранжерее.
В некоторых местах потолки обвалились и можно увидеть деревянные балки, прекрасно, кстати, сохранившиеся. Исследуя башню, я пришел к выводу, что она, кроме чисто оборонительных целей, представляет несомненный интерес с архитектурной точки зрения; здесь все скомбинировано просто артистически. Кирпичи над дверями и окнами выложены правильным полукругом; кирпичи в верхней части парапета уложены наискосок; пороги в дверях — гранитные, а их верхняя часть выточена из камня. Имеются здесь и углубления, служащие водостоком; водосточные желоба, которыми они оканчиваются, выполнены в форме ковша; лестницы расположены чрезвычайно продуманно — короче, все свидетельствует о том, что сработано здесь не наспех, а весьма добротно, и рассчитано не только на оборону.
Повсюду, во всяком случае в этом месте, Великая стена имеет одинаковую высоту. Она идет параллельно уровню почвы, на которой покоится; она также поднимается или опускается, и, следовательно, ее поверхность превращается в лестницу с огромной высоты ступеньками. Стоя на башне, я любовался окружающими просторами, погруженными в тишину, уносился мыслями в далекое прошлое, во времена строительства этого сооружения, и представлял себе людской муравейник, копошащийся с кирпичами, гранитными блоками, балками, растворами и т. п. Согласно легенде, на этой стройке было одновременно занято около миллиона человек».
