Пару слов мимоходом об одной из этих форм. Самая уважительная форма обращения: «старый, старик». Чем большим уважением пользуется кто-то, тем старше он должен быть, считаться старым, еще более «старым месье»! Вы не больше, чем его младший недостойный брат, а он «старший, очень старый месье»! Во Франции подобная форма обращения кажется смешной и надуманной, но никто на задумывался над тем, что наша форма, кстати самая банальная и уважительная, аналогична этой: «Monsieur». А это обращение состоит из двух латинский слов «Meus» и «senior» — «мой самый старый». Равно как и еще более уважительная форма «Monseigneur, seigneur», еще ближе к «senior», из которого и образовалось «seigneur», а затем и «sieur». Итак, наградив принцев титулом «Monseigneur», мы поступили в полном соответствии с китайским обычаем, поскольку эта уважительная форма обращения дословно означает «мой более старый».
Наместник интересовался всем, что связано с Францией, идеями, имеющими там хождение в отношении Китая, последними научными открытиями и их применением. Затем он доверительно поведал своему собеседнику о том перевороте, который произвело в умах и самой организационной структуре его страны появление европейцев, о могуществе которых здесь даже не подозревали. Правительство и его чиновники заметили, что император Китая уже не является монархом по преимуществу, лицом, перед которым должны преклоняться народы, троны и княжества. Но поскольку подобный взгляд кажется китайскому народу унизительным, неким признаком слабости, они предпочитали закрывать глаза на очевидное и, уступая европейцам концессии, поскольку не чувствовали себя достаточно сильными для отказа, продолжали именовать тех же европейцев в официальных документах подданными и вассалами Китая.
Но уважаемые очень старые господа — министры Англии, Германии, Франции и России — не хотели с этим согласиться. В соответствии с решениями своих правительств они требовали официальных приемов, с чем приходилось мириться, а соответственно и обращаться с этими западными варварами, на которых еще совсем недавно китайцы смотрели свысока, как с равными.
Его превосходительство Цо, кажется, уже смирился со свершившимся фактом, о своевременности которого он, кстати, должен был высказаться, и, оценивая его с китайской строгостью, исходящей сверху, он в завуалированной форме дал понять, что первый нанесенный удар мог бы сильно отразиться на старом китайском обществе, кстати весьма трухлявом, и основательно потрясти его.
В это время наместник собирался начать новую кампанию против восставших мусульман. Дикая жестокость, проявленная ими, когда они заживо сжигали пленных, внушала ему глубокое отвращение и ужас, и в ходе беседы он высказал некоторые соображения по поводу их военных способностей. Это почти неуловимая армия, и, чтобы овладеть довольно значительным числом их крепостей, требуется хитрость. Самое современное оружие оказывается бессильным против этих банд, которые своей манерой ведения боя ставят в тупик самых умудренных опытом тактиков. «Когда-то, — заметил он, — разрыв снаряда сеял ужас в их рядах, но сегодня к артиллерии настолько привыкли, что просто не обращают на нее никакого внимания». И господин Руссе, подумав про себя, что если противник не боится больше снарядов, то, видимо, потому, что их производят сами китайцы, собрался намекнуть вице-королю, что если снаряды не производят больше должного эффекта, то только по той причине, что они просто стали хуже. Но он, однако, побоялся быть столь откровенным и высказал уверенность, что китайские инженеры научились всему, и его собеседник в конце концов дал себя убедить в том, что китайские снаряды лучше европейских.
Гостеприимство наместника было ненавязчивым, сердечным и щедрым. Его стол, выражаясь китайским языком, был изысканно-утонченным. Он любил поесть и обожал, когда ему в этом с чувством помогают гости, которых он частенько приглашал, дабы они могли поддержать компанию со стаканом в руке. Перемены блюд следовали нескончаемой чередой, и они подавались строго согласно принятым обычаям, которыми было предусмотрено буквально все; их разнообразие и изысканность свидетельствовали о редкой утонченности: ласточкины гнезда, акульи плавники, лишайники, шампиньоны нашли на столах достойное место, не считая жареных уток и восхитительных молочных поросят, которых повара Ланьчжоу готовили с редким искусством. Но что доставило нашему соотечественнику наибольшее удовольствие, так это свежие овощи, которых он не видел с самого начала своего долгого путешествия.
После нескольких чрезвычайно интересных замечаний общего характера господин Леон Руссе заканчивает свой прекрасный труд следующими словами: «В течение семи лет я прилагал все усилия, дабы дать китайцам возможность узнать и полюбить Францию; по возвращении домой я мог бы считать, что еще раз послужил в меру своих сил тому, чтобы воздать должное китайцам, показав такими, как я их видел, не скрывая недостатков, но и не замалчивая положительных качеств, короче, так, как и следует судить о великой нации, пробуждающейся от долгой спячки и готовящейся занять достойное место в политической и экономической системе цивилизованного мира».
ДОКТОР ПЯСЕЦКИЙ [249]
Тому же самому наместнику Ганьсу, столь сердечно принявшему господина Леона Руссе, через полгода нанес визит доктор Пясецкий, входивший в состав русской миссии, возглавляемой господином Сосновским. Доктор Пясецкий также прибыл в Ланьчжоу и был принят старым правителем, имя которого он пишет несколько иначе, нежели его предшественник, господин Руссе, и которого он называет Цзо Цзундан.
Но это не суть важно.
Население Поднебесной империи предстает в описании доктора Пясецкого скорее наивным и весьма любопытным, нежели фанатичным и настроенным против иностранцев. Наш путешественник, защищенный от злоумышленников и даже от энтузиазма толпы китайской полицией, запросто вступает в беседы с мандаринами всех рангов, проникает в их внутренний мир и только и делает, что наблюдает и рисует. Мандарины не только охотно позволяют делать с них «наброски», но и сами напрашиваются на это.
Поэтому господин Пясецкий переезжает из города в город, изучая язык, завязывает повсюду знакомства и заносит в свой путевой блокнот наброски и записи, отличающиеся поразительной точностью.
Вот как он описывает свою встречу с наместником Ланьчжоу:
«На следующий день мы получили приглашение на завтрак, адресованное каждому отдельно и запечатанное в красном конверте. Завтрак был назначен на десять часов; следовало облачаться, таким образом, в униформу. На этот раз Цзо сам вышел нам навстречу: и он сам, и вся свита были при полном параде. Столовая, совсем крошечная, была еще разделена на две равные части чем-то вроде ширмы; в каждой половине стоял ган с книгами и бумагами. На маленьком столике я заметил знаменитый презент, преподнесенный главой нашей миссии: это был пейзаж, сделанный из картона и помещенный под колокол; горы, деревья, реки на нем были сделаны с замечательным искусством, а в глубине там стояла музыкальная шкатулка. “Видите, — сказал он Сосновскому, едва мы успели войти, — вот ваш подарок, который я поставил на почетное место у себя в комнате”. И он еще раз поблагодарил, улыбаясь самым любезным манером. На черном лакированном столе без скатерти и салфеток были расставлены приборы: фарфоровые блюдечки и чашки, серебряные вилки и палочки из слоновой кости. Вокруг стола стояли шесть табуреток, покрытых голубыми чехлами, на которых лежали красные подушки.
По сигналу к генералу приблизился слуга с подносом, на котором стояли маленькие чашечки и чайник, наполненный вином. Цзо взял чашечку, в которую слуга налил вина, и, обернувшись к нам, произнес имя нашего генерала; адъютант указал Сосновскому его место, предупредив, что садиться нельзя до тех пор, пока все не будут приглашены хозяином. Цзо поднял чашку над головой, держа ее обеими руками, и, торжественно приблизившись к указанному месту, поставил ее перед прибором. Он последовательно поднял над головой все приборы, потом поставил их на место, затем рукой подтолкнул табурет, как бы смахивая с него пыль. Еще раз воздев руки над головой, он низко поклонился Сосновскому и указал ему на место, где тот и остался стоять.
