- Что еще ты явился мне сказать? Я ведь снова его взяла, как ты велел...  прикажешь теперь отправляться жить в деревенском больничном приюте?

- Следи как со мной разговариваешь, - ответил Рой низким, но громким голосом.

- Извини,  - прошептала женщина.

- Ты не имеешь права ни просить, ни получать прощения. О твоей моральной репутации известно каждому и всякий знает, что не тебе опекать Гарета. У шлюх вроде тебя вообще нет права видеть своих сыновей с того самого момента, как они вылазят из ваших вонючих...

- Вон из моего дома, - вскрикнула Ирен, порываясь его ударить.

- Садись и слушай что я скажу, если не хочешь ближайшую ночь бродяжничать на пару с Гаретом.

Ирен Уэйзи вновь занесла руку, чтобы нанести гостю пощечину, но у нее больше не было на это ни сил, ни воли. Она села.

- Оставь ее, Рой.

Это сказал Сидней,  который в эту минуту вошел в комнату. Салотоп несколько раз моргнул. Представший перед ним Сидней воплощал в себе сразу троих - он был похож и на собственный снимок той поры, когда он был кумиром в старшей школе, похож на Браена МакФи,  когда тот отдал ему, Рою, всю свою любовь, и похож на Гарета с его золотисто-янтарными глазами. Все соблазны его жизни предстали перед Роем в своем ослепительном величии, в облике этого человека

- Я отдаю тебе себя, Рой... Возьми... вместо них... меня

Сидней указал в сторону Ирен.

- Просто уходи, Рой, я сам с тобой сочтусь... сам отплачу тебе по всем счетам.

Слишком ошеломленный подобным предложением, чтобы его принять, и слишком ослепленный красотою этого человека, который, по большому счету, управлял каждым его шагом, Рой схватил свою новую шляпу, на полях которой все еще осталась приклеенная этикетка, вышел из комнаты, преодолел длинный ряд ступенек парадного крыльца, и Сидней с Ирен услышали, как он умчался прочь, подобно северному ветру.

- Не дело впутывать в это вас с Гаретом, - начал Сидней, даже не догадывавшийся о том, какой ужас и смятение царили в эту минуту в ее душе, и тем более не подозревая, что виною этому был не салотоп, а он сам, из-за своего заявления о готовности "отдаться на волю" Роя.

- Я совсем ничего в этом не понимаю, не так ли, Сидней? - спросила его Ирен с мольбой в голосе.

Тогда, не глядя в ее сторону, Сидней заговорил скорее сам с собой - точно так же, как на суде, когда он ответил "мне не жаль" и судья с присяжными поняли это как "мне не жаль, что я его убил", хотя на самом деле он имел в виду "я не жалею, что я любил его. И мне не стыдно, что мы с Браеном МакФи были любовниками".

- Он ждет меня, сколько мы с ним оба живем на этом свете, - он и я, мы как два небесных тела в космосе, которым предсказано однажды столкнуться.

Ирен немного поплакала, но затем перестала и начала внимательно его слушать.

Я убегаю от него по меньшей мере с восьмого класса - с тех самых пор, как нам было по четырнадцать, и он сидел за партой позади меня и передавал мне под стулом записки с правильными ответами на контрольных по арифметике. И на контрольных по географии и по истории он тоже писал мне ответы, когда замечал, что я в ступоре... Хотя все эти годы я и притворялся, что в упор его не вижу, пожалуй на самом деле я видел только его одного и знал что он всегда рядом. Когда я был в тюрьме, мне постоянно казалось что он совсем близко - в камере через стенку. Поэтому, зачем я буду портить жизнь всем, кто меня окружает, лучше уж перестать прятаться, пока я, чего доброго, еще кого-нибудь не пристрелил, и сразу пойти к нему. ... Когда в тюрьме у меня стало шалить сердце, врачи одно время думали поставить мне кардиостимулятор.... А потом сказали что не нужно. И по-моему, они так решили потому что поняли, у меня в груди уже есть свой кардиостимулятор, это салотоп. Ведь кардиостимулятор, который, как они расслышали, тикает у меня под кожей, это его сердце, что бьется для меня. Когда на душе у него хорошо - правда, это бывает не часто - мое сердце бьется лучше, а когда он ходит мрачным и злится, оно стучит вяло и неровно как сейчас... Когда он безмятежен, я молюсь... Я был слишком гордым, Ирен, но моя гордыня не чета его гордости. Он горд как подобает быть королю, что правит целым миром иных сфер - может быть его владения где-то под землей и под реками, но он воистину владыка. Теперь я это ясно понимаю. Он сильнее, он превосходит меня как личность, он и умнее, и моложе, но при этом и старше, он выше, он привлекательней, он быстрее в беге, даже несмотря на то, что все эти годы просто стоял и глядел, как бегаю я, да что говорить, я не сомневаюсь, что он утер бы мне нос в футболе как теперь, так и тогда в прошлом, а я только и делаю, что убегаю от него, хотя стоило мне броситься к его ногам, как он того хотел на выпускном вечере, я, быть может, был бы сейчас от него свободен, да, или кинься я ему на шею тогда, в восьмом классе, отправься с ним вдвоем в туалет и дай ему там делать с собой все, чего он пожелает, может быть, тогда все было бы не так плохо, хотя не факт. Даже когда я ему сдамся, когда решусь на это - а ведь другого пути мне уже не остается - ему этого уже будет мало, и даже если, к примеру, я бы ему и жизнь свою подарил и дал бы пустить себя на душистое мыло, которым он помоет себе руки, а может и задний проход, этого все равно окажется недостаточно. Он будет клясть это мыло за то, что оно не Иисус в лучах благодати. Это его не удовлетворит, да что там говорить, ему все мало, ведь как я уже сказал, если бы только Иисус и с ним его ангелы спустились на землю, отреклись от своей власти и сказали: "Точильщик ножниц, сотвори с нами любое низкое дело, уничтожь нас и пусти на мыло, и мы падем к твоим ногам и поклонимся тебе", вот тогда это было бы для него еще куда ни шло. Да и то, он пустил бы на мыло Иисуса со всеми ангелами в придачу, но и этим бы не удовольствовался. Даже если бы он стал королем луны и солнца и гор, сделался владыкой всех галактик вплоть до самой отдаленной, был избран императором всего космоса, ему и этого показалось бы мало. Я точно знаю... И все равно, для всех будет лучше, если я сделаю то, что ему пообещал. Я дал ему слово, что сдамся, и я уже устал ждать и притворяться, устал видеть его во всем и всюду - в снеговике, на пыльных осенних дорогах, в подсолнухах, когда они склоняют головы в засушливую пору, в луне, рогатой или с нимбом, в лучах закатного солнца, потому что он для меня повсюду, он мое наваждение, и да, думаю, что я его наваждение, а если так, то почему бы не пойти к нему, пусть хоть пешком, снег ведь уже начал стаивать с горных дорог... Да, я отправлюсь к нему пешком и скажу: "Рой, я пришел отдать себя тебе... Пусти меня на мыло, отрежь мои греховные части, что так долго мучили тебя, сделай со мной все, что пожелаешь, но я не могу больше изо дня в день тянуть и откладывать... Ты понял? Я на последнем издыхании, я устал и разбит вдребезги...

Когда Сидней умолк и обратил на Ирен взгляд, ему показалось, что он видит перед собой совершенно незнакомую женщину, которая просто зашла в комнату послушать его речь, он нет, это по-прежнему была Ирен, вот только лицо ее пересеклось морщинами, искривилось и обезобразилось от страдания, что причинили ей его слова. В пыльных солнечных лучах, что протягивались к ним от грязных оконных стекол и ореховых перил, она выглядела лет на семьдесят.

- Вы хотите мне что-то сказать, Ирен? - спросил Сидней.

- Нет, нет - всхлипнула она. - Может быть позже, милый мальчик.

Она показала ему, что хочет, чтобы он ушел.

- Не пойдешь ты к салотопу, слышишь?

На следующий день Гарет высказал Сиднею свои возражения, стоя над кроватью, где тот лежал и притворялся, что еще спит.