В середине августа доктор, бывало, забредал далеко в кукурузные поля и, казалось, слушал там, как качаются на ветру стебли.

В ночь, когда Сидней Де Лейкс застрелил Браена МакФи в таверне Извитый Кряж, доктор Ульрик едва взглянул на тело юноши, лежавшее в опилках на полу. Все его внимание было приковано к стрелявшему: выпрямившись во все свои шесть футов три дюйма роста, Сидней стоял, вжавшись спиной в стену, выгородив вперед грудь, чуть подняв вверх ладони и истекая ледяным потом, струившимся у него по лбу и верхней губе так обильно, как будто ему на голову лилось из водосточной трубы.

Доктор открыл сумку, велел застывшему с белыми губами бармену подать стакан воды, достал конвертик с порошком, и, отсыпав часть его содержимого в стакан и перемешав, силой влил это снадобье через стиснутые зубы новоиспеченного убийцы, который тут же уронил голову ему на руку, словно хотел ее поцеловать, а может и укусить. С того самого дня, доктор не видел Сиднея четыре года.

Двадцатилетний Браен МакФи наставил на Сиднея дуло и пригрозил спустить курок потому что он, предположительно, чем-то его оскорбил в разгаре ссоры, которая произошла у них в тот день на охоте, незадолго до того, как они оказались в таверне Извитый Кряж. Сид, который, разумеется, тоже был при оружии, выстрелил (как потом заявил его адвокат) не нарочно, или, по крайней мере, в целях самообороны, когда увидел, как Браен в него прицелился, и пуля попала юноше в левый глаз, убив его наповал.

На суде, на вопрос прокурора сожалеет ли он о содеянном, Сидней вначале ответил "нет, не сожалею", и адвокату пришлось потом сочинять его словам объяснение, ссылаясь на "эмоциональное потрясение" подзащитного, однако позже, на перекрестком допросе, у Сиднея вырвалось иное признание: "Он месяцами меня преследовал, донимал, выматывал душу... Мне не жалко, что все это уже позади... но я всем сердцем... был привязан к Браену МакФи...". (Это заявление он тоже сделал неожиданно для адвоката и без всякого на то совета.)

Еще больше осложнив свое положение, Сидней отказался поведать не только суду, но и собственному защитнику какого рода действиями его донимал Браен, и сообщить в чем именно заключалась причина его ссоры с убитым юношей. Сидней еще очень долго отказывался говорить о том выстреле, поэтому никто не мог дать происшедшему объяснения, даже его брат Ванс, для которого вся эта история так и осталась мрачной загадкой.

И вот, Сиднея отправили в тюрьму за убийство. Проведя в заключении примерно месяца два, он прислал доктору Ульрику письмо. В нем не было ни приветствия, ни прощания, только одна единственная строчка: "Приглядите, чтоб из Ванса вышел путный человек". (подпись) Сидней Де Лейкс.

Все, кто знал братьев, говорили, что для Ванса Сидней был смыслом и радостью жизни, но это было ясно и без слов, достаточно было на них взглянуть. Как-то раз, в начале охотничьего сезона, доктор Ульрик видел, как Ванс зашнуровывал Сиднею башмаки. Умиротворенное лицо мальчика напоминало выражение иных пациентов, когда им оказывали уход. Это привело доктора в замешательство.

На следующий день, вернее, на следующее утро после того как Сидней убил своего товарища по охоте, Ванс не отважился вернуться домой. Брата его уже отправили в тюрьму, и ему было стыдно показаться на улицах. Вначале он хотел незаметно приютиться на одной из черных скамей в стенах Первой Пресвитерианской Церкви, однако пришел к мысли, что даже там люди станут на него глазеть, либо истолкуют его присутствие показной набожностью. Потом он на время нашел себе убежище в дебрях кукурузного поля за домом доктора Ульрика. Его успокаивало, как покачиваются на ветру стебли и как светятся окна докторского дома. Однако опустившаяся на поле туманная сырость (та ночь выдалась достаточно холодной для августа) и пробежавшая по его башмакам крыса, а вместе с этим и ужас вернуться в пустые стены их родного жилища, заставили Ванса подняться по ступенькам заднего крыльца докторского дома и постучаться в сеточную дверь.

- А я гадал, когда ты появишься, - только и сказал доктор Ульрик. - Проходи, что стоишь...

Еще одной своеобразной чертой доктора Ульрика было то, что при всей своей сердечности, сострадательности и полной самоотдаче пациентам, почти никто и никогда не видел, чтобы он улыбнулся. Лицо его, конечно, не было ожесточенным или желчным, но все же, иные говорили (возможно ошибочно) что на нем лежал отпечаток некоей разочарованности.

Все это время Ванс крепился и не давал себе расплакаться с твердостью и волевым усилием человека, который задумал повеситься хоть на гнилой нитке, но теперь, когда он вдруг оказался сидящим в лучшем кресле в доме, в компании мирно покуривавшего доктора и в окружении загородной тишины, что нарушалась только стрекотом кузнечиков и сверчков, из его угла все громче стали раздаваться отрывистые судорожные всхлипы.

Помимо обыкновения курить черные импортные сигареты, еще одним любимым делом доктора было вести разговор с собеседником, обращаясь скорее ни к нему самому, а ко всем и ко всему вокруг, вне зависимости от того, с каким пациентом он общался. Не секрет было и то, что он вовсю разговаривал со своим котом, причем его пространные речи - как правило на медицинские темы - были тем значительнее, что он прочитал почти все пять тысяч книг, составлявших его библиотеку, что была рассеяна повсюду в его пятнадцати комнатном доме с колоннами.

Ванс навсегда остался благодарен ему за то, что в ту ночь доктор говорил с ним не о выстреле и не о его брате, а о хлебе, и что по поводу его рыданий он не заметил ни слова -- только когда они стали совсем уж безудержными, вышел в соседнюю комнату и принес хирургическую повязку, "чтобы ты в нее выплакался, Ванс".

После чего, доктор повел дальше свой рассказ (который Ванс слушал, глотая всхлипы) о том, как хлеб, в качестве материала для компрессов и другими способами, использовался в медицинских целях начиная с самых давних описанных в истории примеров до наших дней. Хлеб размачивали в воде и в масле, либо розовой воде, для лечения абсцессов (слушая эти сведения, Ванс после каждой одной-двух фраз кивал головой). Хлеб, пропитанный вином, веками применялся в качестве средства при ушибах и растяжениях; твердые хлебцы, или морские сухари, которые готовились из растолченного и вновь выпеченного хлеба, помогали при кишечных расстройствах. Вымоченным опять же в вине, его прикладывали к опухшим глазам (быстрый взгляд на безутешного юношу). Страдающим параличом, размоченный хлеб давали сразу после купания либо натощак. Пропитанные сильным уксусом сухари использовали для размягчения мозолей на ногах...

- Разрешите мне остаться у вас, док! - наконец не выдержал Ванс. - Не знаю, как я вернусь домой один.

И не дожидаясь ответа на свою мольбу, брат Сиднея воскликнул: "Думаете, его отправят на электрический стул?"

-- Нет, я так не думаю, - немедленно ответил доктор.

-- О, спасибо, спасибо, что вы это сказали, - прошептал Ванс.

Первую неделю после возвращения Сидней совсем не выглядывал из дома. В начале второй недели, как-то раз около полуночи, он босиком вышел из своей спальни и прошел через гостиную, где Ванс был занят тем, что подшивал его пиджак (из тюрьмы он вышел буквально гол как сокол, поскольку старые вещи, по большей части стали ему теперь не в пору). Братья не обменялись ни словом. Ванс наблюдал за братом, и хорошо видел, как Сид неторопливо вышел из дома, сонно проплыл по небольшому яблочному саду, и ленивым шагом приблизился к потрепанной временем скамейке. Просидев там достаточно долго, он поднял лежавшее под ногами зеленое столовое яблоко, но даже не подумал его надкусить, а просто держал, вяло взвесив на ладони и сохраняя мрачный вид.

Ванс перестал штопать его пиджак и чуть повернул голову в сторону, чтобы наблюдать за братом не так явно. Потом погасил лампу, оставив только свет в гостиной. После чего, подошел к камину и поворошил кочергой умиравшие угли.