- Он нас теперь имеет как хочет, - сказал Гарет.

- Ты мне и поцеловать себя не позволишь, Гарей?

- Нет.

- Как хочешь... Ты меня разлюбил?

- Не торопись, все узнаешь.

- Значит, разлюбил.

- Не надо было тебе просить его помочь вернуться, - отозвался Гарет.

- Так ведь твоя Ма меня турнула... Чего еще мне было делать?

- Огреть ее по башке да и остаться... Грохнуть сучку и править самому.

- Он наблюдал за мной всегда и всюду, как гоблин или бука из страшилок, - вдруг заговорил Сидней о точильщике ножниц, глядя, как на чахлые кукурузные стебли за окном валятся крупные сырые снежинки: его слова звучали так, словно он говорил наедине с собой в их с Вансом родном доме.

- Упрекаешь меня, что я вернулся с его подачи. Да ведь все делалось с его подачи. С самого начала. Поверь мне, - Сидней сел на пол и взял безвольно лежавшую руку Гарета в свои ладони. - Однажды, когда повалил первый в тогдашнем году снег - мы с ним оба учились в то время в восьмом классе - нам из-за плохой погоды не дали играть во дворе... Гарет, слушая его, закрыл глаза и сглотнул. - так вот, Гарей, раз на улице была такая паршивая погода, мы носились и играли внизу на цокольном этаже школы - там была старая беговая дорожка, здоровая такая, как для лошадей, чтобы они там галопом носились...

По правде сказать, когда Рой смотрел как я бегаю по треку с маленького балкончика сверху, у меня появлялось такое чувство, что он воображает будто я конь. Рой наблюдал за мной как с трибуны ипподрома. Он выглядел старше меня и был выше ростом. Я все быстрее и быстрее несся по кругу, а он ни на секунду не отводил от меня глаз. Иногда он кивал головой, и я смотрел вверх, на бегу ловя и провожая глазами его взгляд, так что казалось, что из нас двоих вперед мчусь не я, а он...

Когда я застрелил Браена МакФи, первой моей мыслью было, что теперь я избавился от него - от него, то есть от салотопа, от точильщика ножниц, понимаешь? Что меня повесят, и я буду от него свободен... Но я уверен, что даже если я помру, и меня закопают на сотню футов под землю, Рой все равно выкопает меня и сварит на мыло... Могу в этом ручаться... Иногда мне думается, что может безопаснее всего - сдаться ему... Вот только у меня есть ты, ведь так, Гарет?... Ведь так?

- Ладно, возвращаясь к тому как, он за мной наблюдал, - продолжал Сидней, не получив от Гарета ответа, однако убедившись по его виду, что тот его внимательно слушает. - Как вечно следил за мной, пока я наматываю по беговой дороже круги.

Однажды, кажется, в конце осени, нам из-за сильной грозы - последней из гроз перед наступлением зимы - пришлось бегать в зале, и я, как обычно в ненастные дни, носился что твой жеребец, или скаковая лошадь, а Рой, нахмурившись, и сощурив глаза так, что они превратились в щелки, стоял на балконе и наблюдал, как будто отмеряя по секундомеру время, хотя получалось так, что я глядел на него снизу едва ли не больше, чем он на меня: и вдруг я развернулся - как будто в этот миг захотел убежать от него - кинулся вспять и на всей скорости лоб в лоб влетел в другого бегуна. От удара я отключился. Один чернокожий парень - он был из моего класса, хоть и на несколько лет старше, потому что периодически оставался на второй год - склонился ко мне, поднял, отнес в туалет, усадил на унитаз и пригнул мне голову, чтобы я пришел в сознание, но у него ни под рукой, ни в карманах не оказалось ничего, чтобы остановить кровь, которая обильно шла у меня носом и ртом: тогда, откуда ни возьмись, к нам протянулась чья-то смуглая и не особо чистая рука, и вложила в ладони откачивавшего меня черного парня шикарный носовой платок из шелка, какие привозят из Мексики, расписанный экзотическими сценками, и я, как раз в эту минуту очнувшись, увидел, что это была рука сына салотопа: от платка даже исходил едва уловимый запах духов, но было видно, что им еще ни разу не пользовались, когда отдали черному парню, чтобы тот вытер мне им лицо и снял сгустки запекшейся крови...

Сидней широко раскрыл рот, как будто хотел закричать или произнести какое-нибудь ужасающее проклятье, но вместо этого упал в объятия Гарета, точь-в-точь как в тот далекий день, когда потеряв от удара сознание, он рухнул на руки своему чернокожему спасителю.

Вскоре после возвращения Сиднея в дом Уэйзи произошел случай, благодаря которому межу Гаретом и Сиднеем возникла почти такая же близость, какая была у Сиднея с Браеном МакФи. Причиной этой небывалой близости стал увиденный Сиднеем сон.

Той ночью, когда он ему приснился, Сидней впервые лег с Гаретом в одной постели, однако вскоре после того, как Гарет выключил свет и приготовился ко сну, Сидней закричал так неистово, что разбудил весь дом.

Как он потом рассказал Гарету, ему приснилось, что он наконец-то сумел изловить зловещего буку, который все время, еще с восьмого класса, пристально за ним следил. Он поместил его в деревянный ящик, наполненный свежей соломой, и бука, по всей видимости, был еще живой - по крайней мере, глаза его под соломой время от времени двигались. Сидней вез ящик на телеге, запряженной лошадью. Они направлялись к сараям, где была салотопня.

Когда они доехали до места, Сидней осторожно вытащил буку из соломы. Глаза его были теперь закрыты, но продолжали пульсировать под голубыми веками, а рот двигался, складываясь в улыбку. Он снял с буки всю его одежду, которая оказалась просто обвёртками кукурузных початков, крепко стянутыми стебельками мятлика. Затем снял с него башмаки и носки, сшитые, однако же, из золотых нитей (чему он совсем даже не удивился). А дальше началось самое ужасное. Он посадил его в бочку с клокочущей, обжигающей, пенящейся щелочной водой и варил там, время от времени помешивая трехметровой деревянной ложкой.

Когда процесс был завершен, он достал из раствора Роя Стертеванта, и тот оказался прекраснейшим, обольстительным, статным юношей, вот только у него не было рта.

Но Сидней исправил этот изъян, и нарисовал ему рот, нарисовал кровью, взятой с ободков салотопных бочек.

И вот, Рой Стертевант предстал перед ним во всем величии и красе, и Сидней преклонил перед ним голову, и пав на колени к его ногам, облобызал его ступни и сказал: "ты тот, кого я ждал все это время. Ты моя жизнь".

Но как только Сидней поднял глаза, ожидая узреть перед собой самого прекрасного мужчину, когда-либо жившего на этом свете (ибо именно таким обернулся сваренный в кипящем щелочном растворе бука), он увидел только свеже ободранный скелет, весь за исключением рта, окровавленный и с клочками обглоданной плоти на костях.... Вот тогда-то Сидней и заорал, да так, словно его легкие прошили тысячей крошечных игл. Раздались шаги - кто-то спешил через весь дом - дверь открылась и перед ним предстала миссис Уэйзи: в своей белой, отливавшей мерцанием ночной сорочке, поверх которой она набросила роскошный пурпурный халат, скрепив все это вместе сверкающей брошью, она была еще больше похожа, на грезу или на образ с экрана, чем все, что привиделось Сиднею в его мучительном сне. По ее настоянию он проглотил таблетку снотворного, влив в себя стакан воды, после чего на него навалилась такая дремота, что он смог рассказать Гарету свой кошмар лишь назавтра, когда зимний день уже начал понемногу смеркаться.

На следующий день, когда юноши выспались, овладели собой, и уже успели привыкнуть постоянно быть вместе, Сидней поведал Гарету о том, что видел во сне, однако тот заметил на это только одно: "Рой больше не салотоп, если он вообще когда-то этим занимался. Салотопня закрылась после смерти его деда".

Гарет считал, что он поставил точку в этой главе в жизни Сида, и, конечно, не придал его сну никакого значения, и даже отнесся к его рассказу с презрением.