Однако вместо того, чтобы срывать на нем голос, или отдубасить, или - как он сделал однажды, когда совсем уж вышел из себя - мокнуть Браена головой в унитаз и спускать раз за разом воду - Рой просто стоял, как часовой у заставы, сложив на груди руки: в эту минуту он вновь сделался похож на Кожанного Чулка своим темным от загара, и неподвижным как маска лицом.

- Если б я только мог, я бы все исправил, - нарушил молчание Браен, которого стало пугать ледяное спокойствие его друга.

- Что значит, если бы мог... Мы оба знаем, что ты и сейчас можешь, и скажу тебе больше, именно это ты и сделаешь...

- Брось, Рой, - сказал Браен, который слегка расслабился в надежде что Рой все же разозлится по-настоящему, ведь ярость была бы сейчас куда лучше, чем такое странное спокойствие и рассудительность.

- Я скажу тебе, что делать, - заговорил Рой, уронив руки и повернувшись к нему спиной. - Придумай любой повод с ним увидеться. Наведайся к примеру на заправку, а еще лучше, напиши ему письмо. В школе-то ты как-никак поучился, уж написать внятное письмо сможешь? В общем, неважно как, дай ему знать, что ты со мной порвал. Споешь ему, что он твой единственный и желанный, и что ты всегда хотел быть только с ним... - И обернувшись к Браену, Рой добавил: а со мной, всегда сможешь встречаться тайком.

С того дня, Браен и Сидней, сами того не ведая, стали срастаться все более прочными узами. Идея писать Сиднею письма, несмотря на совершенное не владение пером, отсутствие мыслей и полное бессилие их выразить, все же пришлась МакФи по душе, потому что к тому времени он понял, что в сердце его теперь был только Сид, к которому он привязался куда сильнее, чем когда-либо мог к точильщику ножниц: так началась череда его ежедневных любовных посланий.

Сидней чуть не до истерики перепугался, когда он вдруг стал получать письма. Видеть вещи, касавшиеся тайной стороны его жизни изложенным чернилами на бумаге было для него столь же невыносимо, как если бы фотографии, на которых он снят голым, стали бы ходить по почтовым ящикам или попали на доски объявлений. Ко всему прочему, Ванс один раз по ошибке чуть не вскрыл письмо от Браена.

Послания Браена были бредовыми, экстатическими, идиотскими и запутанными. Сидней немедленно их сжигал, и поднося к листку горящую спичку над унитазом, он мучительно сглатывал стоявший в горле комок, как будто он сам был поглощавшим письмо пламенем.

Но все же, он сохранил на память одно коротенькое письмо, и берег его с тех пор в подаренном ему на окончание школы бумажнике. Письмо это было таким:

Разреши мне снова быть с тобой и прости меня, иначе я не переживу эту зиму. Ты знаешь, что я люблю только тебя. И ты знаешь, что мне самой судьбой назначено быть только твоим, и я навсегда останусь твой.

Под письмом не стояло подписи, и оно было начертано на клочке рождественской оберточной бумаги.

В ночь, когда Браен был застрелен, шериф извлек из его нагрудного кармана еще одно неотправленное письмо, даже с наклеенной маркой, которое, к счастью для его убийцы не было адресовано Сиднею, и не содержало его имени в приветственной строчке.

Эта находка озадачила шерифа настолько, что он отправился к доктору Ульрику и показал ему письмо в надежде - как он сам признался с мучительной неохотой - что "вдруг оно прольет хоть немного света на мотив этого убийства". Письмо было следующим:

Придет день и ты сам поймешь, что главной любовью моей жизни был ты, и пусть меня и подослали к тебе чтобы предать, пускай я был, по твоему ужасному выражению, пешкой твоего заклятого врага, ты все равно должен знать в глубине души, что мои чувства к тебе были сильнее, чем к кому бы то ни было. Я никогда раньше не писал подобных писем, у меня странное предчувствие, что больше никогда и никому ничего такого не напишу. Если ты решишь меня простить, я сделаю все, что в моих силах, чтобы измениться и стать достойным тебя. Знаешь, как я представляю себе рай: это такой прекрасный парк среди гор, как здесь, в наших краях, где мы с тобой будем охотиться вдвоем, но нам не нужны будут ни ружья, ни добыча, а мы просто будем идти, взявшись за руки, только ты да я, одни в этом прекрасном мире, навеки вместе и дольше. Браен.

В то время как доктор Ульрик читал эти строки, шериф пристально изучал выражение его лица, однако по виду старика полицейский так и смог сделать никакого вывода: пока доктор внимательно знакомился с письмом, на его лице не дрогнул ни один мускул, за исключением, разве что, регулярно моргавших глаз, что было его отличительной особенностью сколько все его помнили.

- Значит, у вас во-обще никаких догадок, док, кому он мог такое написать?

- Ни малейших, - ответил доктор Ульрик, возвращая шерифу тонкий, окровавленный и рваный листок бумаги.

- По мне куда как странное письмо, - настойчиво продолжал шериф.

Доктор Ульрик обратился взглядом к кукурузному полю, озаренному солнцем клонившегося к исходу дня.

Письмо это, конечно, зачитывали на судебном процессе против Сиднея, и даже не единожды, а, наверное, раза три или четыре - таким образом обвинение рассчитывало заставить его сознаться в том, что же оно означало. Однако обвиняемый упорно утверждал, что он не имеет представления, о чем в этом письме идет речь. И только когда его отвели назад в камеру, он без чувств рухнул на жесткий бетонный пол. Его привели в себя, окатив ведром холодной воды, а затем дали снотворного.

Безрезультатно расспрашивая доктора о письме и сам хорошо понимая что он ничего не добьется, шериф неожиданно сумел вызвать у старика самую живую реакцию по совершенно другому поводу: тогда как слушая все его рассуждения о "безумном" послании юноши, который был уже мертв и лежал в земле, доктор с непроницаемым лицом сохранял гробовое молчание, стоило только офицеру вполне безобидно осведомиться "а кстати, вы, возможно, помните историю Руфанны Элдер?" как доктор тотчас выронил свою коричневую сигарету (которую шериф вежливо для него подобрал) и сильно зажмурил веки.

- Помню как вчера, - ответил Чарльз Ульрик.

- Это дело чем-то напоминает ту историю... Вы не находите?

- О, не думаю, - возразил доктор, с усилием глотнув воздуха. - Ведь та история еще времен моей молодости... Да и вашей тоже, Джонсон...

- Жаль, что насчет этого письма вам, напротив, ничего не вспоминается, - посетовал офицер, вставая...

"Руфанна Элдер!", произнес доктор вначале про себя, а потом, когда шериф вышел, и вслух.

Вынудив доктора солгать о том, что он ничего не знает про письмо Браена, офицер, как бы в отместку, растревожил в его памяти историю "времен его собственной молодости".

- Руфанна Элдер! - повторял доктор снова и снова.

До последнего своего дня (а умерла она не далее чем за год до описанных событий, в возрасте шестидесяти лет) Руфанна носила прозвище "Дрёмушка", потому что вплоть до самого конца жизни оставалась на вид более юной, чем любая, кто была даже вдвое ее моложе, и единственным ее занятием было зимой и летом сидеть на крыльце своего дома. Погрузившись в раздумья, как считали некоторые. Руфанна Элдер, та, которая однажды, много лет назад, была выбрана королевой выпускного бала!

Ночью, после визита шерифа, в бессонном сознании Чарльза Ульрика обе эти истории - история Руфанны Элдер и история Браена МакФи и Сиднея Де Лейкс - перемешались и переплелись воедино, пусть и никак не связанные между собой, но все же в каком-то смысле неразделимые.

Вспомнился ему тот далекий день, когда перед самым выпускным балом Руфанна несмело вошла в его кабинет, где он принял несметное число родов, и где извлекал пули, перевязывал ссадины и раны, и констатировал смерть.

- Нет, Руфанна, ты не беременна, - вновь прозвучали у него в памяти собственные слова, сказанные мрачным тоном. - Но если тебя это так тревожит, милая, в любом случае прими предложение твоего молодого человека, Джесса Ференса... Выходи замуж, радость моя...