— Я схожу к Шредеру, — промолвил Отто, — конечно, неизвестно, какое у него будет настроение…

Тайдеман, разумеется, слушал и Майстера, но и Отто и Алфред не ускользали от его внимательного взгляда, их слова не миновали его ушей, заросших серым пушком.

— Надо к Шредеру в тот день, когда слышно, что у Сталинграда противнику наносятся сокрушительные удары, — заметил он.

Говорили ещё о том, что в Соединённых Штатах выучка солдат на очень низком уровне, дисциплины никакой, скверно организован транспорт, особенно на море, так что участие в войне Америки весьма ограниченно. Говорили о том, что больше всего заставляло волноваться местных руководителей, — о выполнении нормы. Не сдают своевременно эти крестьяне, эти хуторяне ни мяса, ни зерна, ни дрова. И где их совесть? Какие жертвы приносила и приносит ради них немецкая армия! А ведь народ у Финского залива, пожалуй, единственный в Балтикуме имеет право сдавать и выполнять нормы продналога добровольно, когда отсутствует система записи в соответствующих гроссбухах… Что же они хотят, чтобы и для них заводились эти гроссбухи, как для латгалов и других народов? Неблагодарные всё же люди. Да и постановление о светомаскировке выполняется не всегда и не везде, оттого и решили штрафовать за нарушение в сумме пятидесяти марок — будут знать. Однако и ликёр в городе тоже не рекой льётся, хотя бутылка водки по государственной цене стоит шестьдесят марок… Потому выпили бутылку, и довольно. Экономия! Экономия! И ещё раз экономия, доннер веттер!

Когда гости ушли, с Алфредом случилось что-то такое, чего Хелли не наблюдала у него раньше, — истерика.

— Боже ж ты мой, ну какая дура! — орал он. — И как это могло прийти ей в голову такое?! В такое время… Тут не знаешь, как выкрутиться, чтобы прожить. Всё идёт хорошо, немцы меня ценят без всяких усилий с моей стороны… Одним словом, только такого не хватало… — Алфред задыхается, — идиотизма!

Хелли плачет, Король плачет.

— Да перестаньте же наконец! — орёт на них Алфред. — Уходите все прочь, а ты, — это Королю так, — марш в свою комнату!

Это его-то, Короля! Он ушёл.

— Но как же могло быть, что эта святоша его так]долго скрывала и никто… Абсолютно никто не заметил?

Алфред смотрел вопрошающе на Хелли. Откуда ей это знать. А что, собственно, знать? Вернулся Тайдеман, и теперь уже ему Алфред плакался на свою судьбу: как она, Ангелочек, так могла?

— Было бы удивительно, если бы она так не смогла, — ответил Тайдеман.

Уже шторм поутих, когда на свою беду из своих апартаментов вышел Король и поинтересовался:

— А в тюрьме на чём сидят?

Ему никто не ответил. Хелли вдруг положила на стол нож, который держала в руке, и спросила с сомнением в голосе:

— Господи! — Король знал, что слово «господи» служит у женщин вступительным слогом в разговоре. — Господи! Но неужели нельзя было обойтись без этого?! Взрослые же люди… Во что-то играют…

И произошёл взрыв — грандиозный взрыв. Взорвался Алфред:

— И ты! Или я сам не знаю? Что я, по-твоему, совсем идиот? А если ты, курица, не разбираешься ни в чём, кроме шитья и кройки, то не лезь.

Хелли, кстати, плохо разбиралась в кройке и шитье, особенно в кройке, ей в этом всегда помогал Алфред. Но курица ли она из-за этого? И конечно же она вовсе не считала Алфреда идиотом. Она сказала:

— Нет, не идиот, но кто — не знаю.

— А меня тоже кое-чему учили, когда я служил в солдатах, когда тебя ещё не знал, а чему меня учили, да не одного меня? Чему учат в солдатах? Верности родине, долгу! Но в каком я войске служил? В эстонском! Маленькое, но какое ни есть. Ведь должен был я верить, чему меня учили. Какое у меня было основание не верить? Никакого! Что эстонцы есть всякие — пусть, но государство наше было не коммунистическое и не фашистское, ведь я знаю, что и против русских и против немцев эстонцы в восемнадцатом воевали, и тех и других из своей страны прогнали и сказали: мы — эстонцы, страна наша с сегодняшнего дня Эстония. И люди за это умирали. И народ на их могилы носит цветы. Почему же мне нельзя снять шапку перед памятью тех, кто умирал потому, что тоже чему-то верил? У них были свои убеждения. Были они правы, ошибались или обманулись — покажет будущее, но они-то не за болтовню погибнуть решились, это же ясно. А сегодня?

Если меня всю жизнь учили честности, служить родине, то где же мне теперь служить? Пришли русские — с ними быть заодно? Почему? Теперь немцы… И я с ними потому, что… они же здесь. Деваться-то мне некуда.

— А будут здесь опять русские, то будешь служить им, потому что «они же здесь»?

Алфред не ответил, он хлопнул дверью торжественной комнаты, и было слышно, как он бросился на диван. Когда кто-нибудь на этот чудесный диван садился, то было слышно: человек сел, когда ложился, было слышно — человек лёг.

Король собрался обратно в свою комнату. Хелли молча осталась сидеть за столом.

На следующее утро, когда Король шёл в школу и дошёл до тюрьмы, он встал напротив и смотрел на её окна. Где-то здесь бабушка, подумал он, и ей совсем нельзя отсюда выходить, а ей, наверное, в баню хочется… Да и к ней нельзя, чтобы поговорить.

Здесь Король дошёл до понимания того, что школа ещё не самое скверное учреждение в мире, — есть нечто и похуже.

Ночи стали для Короля трудными, он видел жуткие сны: поле, серая доломитовая стена, освещённые лунным холодным светом покойники, и вороны — столько, что их стаи и луну порою закрывали, и единственный звук, который доходил до сознания Короля в его постели за круглой, жестью обитой печкой, — карканье ворон. Он видел распятого Христа, такого, каким он изображён в Библии, Ангелочка, но больше всего его одолевала рука… бескровная рука с рисунком женщины-рыбы с большими сиськами, в дорожной пыли цвета ржавчины.

В небесно-синем доме стало заметно тише. Реже приходили гости. Отто и другие немцы, конечно, бывали. Но на аккордеоне Алфред больше не играл.

Однажды, придя из казармы, он сразу после ужина ушёл в производственный дом, сказал, что надо там навести порядок, чтобы в свободное время начать делать мебель — появились заказы.

Хелли реагировала сдержанно. Похоже, Алфред ждал большего. Она сказала вполне безучастно:

— Надо так надо…

Да, жизнь в небесно-синем доме сильно изменилась, хотя внешне так не казалось. На Короля мало обращали внимания, ему верили на слово, когда он уверял, что уроки сделаны, и отпускали без особых возражений на волю. Раньше так не бывало — куда там! — раньше проверяли, не соврал ли.

Ангелочек оставалась в тюрьме.

Отто ходил к Шредеру, тот обещал доложить в Главный Город самому Лицману и сказал, что всё обернётся благополучно. Но бабушка сидела в тюрьме, а Король, шагая каждое утро мимо, знал это. Королю было грустно в небесно-синем доме, но куда деваться…

Отто забыл совет Тайдемана: идти к Шредеру хлопотать за Ангелочка, когда на Сталинградском фронте благополучная обстановка. Не узнав об обстановке в Сталинграде, он отправился к Шредеру и… Ангелочек осталась в тюрьме: в Сталинграде доблестные немецкие войска, сражаясь до последней капли крови, — пали, то есть их взяли в кольцо и разбили. Какое же у Лицмана после этого настроение?

Алфред получил приказ построить батальон за домом, служившим казармой, приехали комиссар Шредер и Майстер, велели приспустить флаги, затем, достав листок, Шредер скомандовал снять головные уборы и торжественным голосом прочитал его содержание:

— Сражение за Сталинград закончилось. Оставаясь до конца верной присяге, шестая армия под беспримерным командованием генерал-фельдмаршал Паулюса, подчиняясь превосходящим силам противника и сложившейся несчастливой обстановке, побеждена. Её судьбу разделяют одна дивизия противовоздушной обороны, две румынские дивизии и один хорватский полк, которые до конца исполнили свой долг братьев по оружию. Ещё не время разбирать ход боевых операций, которые довели до существующего положения. Сегодня можно сказать лишь одно: жертва шестой армии не напрасна. За шесть недель она противостояла наступлениям шести армий противника и уничтожила их. Окружённая врагами, она сковала силы противника, давая немецкому командованию время для определения контрударов, от которых зависела судьба всего восточного фронта. Поставленная перед такой задачей, шестая армия держалась и тогда, когда уже не стало возможным снабжать её по воздуху боеприпасами да продовольствием. Дважды сделанное противником предложение капитулировать было с гордостью отвергнуто. Под знаменем со свастикой, которое прикрепили к развалинам на высшей точке фронта обороны, происходило последнее сражение. Генералы, офицеры, унтер-офицеры и солдаты сражались плечом к плечу до последнего патрона. Они приняли смерть за то, чтобы жила Германия, их пример воодушевляет нас до будущих веков назло лживой пропаганде большевиков. Хайль Гитлер!