Что же до трудовых отрядов, то ведь труд — дело чести. В точности так призывали трудиться и Советы. А если о труде везде так одинаково говорят, то иначе вряд ли может быть. В настоящее же время понадобились добровольцы для работ на восточных территориях, освобождённых от Советов. Но что там делать? Землю пахать? Зимою?.. Обещали форму.

А в Англии члены общества Дружбы запели «Интернационал» — докатились!

На восточном фронте, как сообщило верховное командование, переход от наступательной тактики к оборонительной — временно в зимних условиях. На других фронтах продолжаются успешные операции вермахта.

Окружной же комиссар Шредер в отместку за избиение Геркулеса объявил, что вводится карточная система на все виды продовольствия. Итого: хлеба на неделю два кило, мяса четыреста пятьдесят граммов, жиров сто, молоко только детям до четырнадцати лет — пол-литра в день. Продажа молока на рынке и на улицах запрещалась. Сколько полагалось сахара Королю, не сказали, хотя этот вопрос его больше всего интересовал. Эйнар с Ребра сообщил, что вино дают только тем, кто сдал бутылки с пробками в нужном количестве, их, оказывается, в Главном Городе на заводе недостаёт. Официально же водку продавали гражданам мужского пола, достигшим двадцати лет, лишь в определённые дни перед праздниками, а если, кто-нибудь — не дай бог! — не успевал вовремя выкупить свою норму, то его водочка возвращалась на склад безвозвратно. Вино и водку давали только по предъявлению паспорта, по чужому не выдавали.

Когда же и по радио, и в газетах опубликовали очередной призыв ко всему населению страны, то есть только к мужчинам от семнадцати до сорока лет, чтобы поступали они добровольцами в национальные воинские части, дабы бороться против большевизма в тылах восточного фронта (гарантировалась бесплатная форма, бесплатное питание плюс богатое вознаграждение по нормативам немецкой армии), Алфред Рихард провёл конфиденциальное совещание со своими немецкими друзьями, которые сочли с его стороны весьма осмотрительным, если, во избежание худшего, он вступит в организацию самообороны города Журавли. Во-первых, остров и Журавли — территория страны у моря, следовательно, островитяне сами себя и обороняют от саморазложения, в этом им поможет немецкая ортскомендатура, подскажет нужные ходы, научит, как нужно вести службу и тому подобное. Это намного лучше, чем рыскать по тылам (русским деревням) немецкой армии и «воевать» со старухами. Причём начальнику ортскомендатуры очень нравятся люди, которые дослужились до фельдфебеля в эстонской армии. Конечно, ортскомендатуре нравятся и капитаны, и майоры, и даже генералы, хотя генералов…

Нет, нет, ортскомендатура и генералов приветствует, но предпочитает своих, поскольку их достаточно. Ещё куда ни шло, если бы русские генералы, это лучше, чем местные, но русские генералы к немцам идут всё-таки в ограниченном количестве. Поэтому для ортскомендатуры больше подходят фельдфебели, поскольку они лучше знают местные условия, чем национальные генералы, которые никогда не интересовались местными условиями. К тому же национальные генералы знают, что не станут немецкими маршалами, национальный же фельдфебель может не терять надежды стать хотя бы национальным генералом…

По улице шагали в строю люди, одетые в форму не то эстонской, не то немецкой армии, и распевали песни о том, что мужественный национальный нрав всё ещё дышит. В стороне, не в строю (фельдфебель в строю ходил редко — начальство!) стал ходить и Алфред.

Где-то в городе скрывался маленький Иван. На пограничном кордоне развевались два флага: красный с чёрной свастикой в белом круге и национальный триколор: синее небо над головой, чёрная земля под ногами, чистая душа островитянина. Одни островитяне с чистой душой уехали с русскими в Россию. Другие — тоже с чистой душой — удрали в Швецию и дальше. Третьи с чистой душой маршировали по городским улицам, искали в лесах несчастных русских солдат, оставшихся в живых, чтобы добить их или посадить в лагерь. Кто же из этих граждан имел самые наичистейшие души, интересно было бы узнать?..

Алфред ехал в Звенинога. Юхан прислал с Эйнаром слово, чтобы он с Манчи вывез из леса сухой сосняк, помог распилить и поколоть на топливо и увёз к себе в город. Ведь у него теперь грузовик имеется, а места для дров довольно. Подчиняясь рукам Алфреда, машина послушно лавировала между ухабами и рытвинами на дороге. Мысли водителя вертелись вокруг вопроса, который в последнее время его занимал постоянно: что ему делать в создавшейся ситуации, когда Хелли с одной стороны, и Земляничка с другой?

Он понимал: Хелли хорошая жена, хозяйка, работящая, рукодельница, заботливая мать, но… Разве этого достаточно, чтобы быть желанной женой?

Отличная жена…

Желанная жена…

Алфред подумал, что для него предпочтительнее менее отличная, но более желанная жена. Вальве, конечно, легкомысленна в сравнении с Хелли. Особенно его раздражала её готовность со всеми зубоскалить, всем улыбаться, то есть всем мужчинам. Даже трудно сказать, что именно в этой легкомысленной Вальве его больше всего раздражало, но особенно не нравилось, когда Вальве расточала улыбки немцам, хотя, право же, он именно для этого и приглашал её на кофепития с ликёром. Тем не менее это его раздражало, тогда как в Хелли ничто не вызывало раздражения. Хотя нет, и в Хелли много такого, что не нравилось, но спроси его, что именно, он не ответил бы. А жаль…

Чего же недоставало Хелли? Чтобы она стала его раздражать в таком «особом» смысле? Вероятно, подумал он, надо исходить из того, почему он на ней женился. Хелли — четвёртая дочь богатого хуторянина на Большой Земле, но не из-за богатства он её выбрал, тем более что ровно ничего из родительского наследства ей не перепало. Оказавшись после военной службы в деревне Берёзы, в работниках у хуторянина по соседству, он стал ухаживать за Хелли, провожать… В общем, обычная история с поцелуями, сеновалами, горячим шёпотом, глупыми, ничего не значащими словами, которые тем не менее привели его и Хелли в церковь посёлка Гусиная Нога, где их руки соединил пастор с подобающими в данном случае словами, сделавшими их мужем и женой, затем: аминь.

Аминь-то аминь, но чего-то в ней не хватает. На одном «аминь» далеко не уедешь. Днём-то с ней хорошо, когда она занята в прачечной, а он в столярке, и в кухне она на месте, когда гости, ведёт себя достойно, в разговоры не вмешивается, больше прислушивается, печенье у неё получается превосходное, кофе — тоже… Но ночью хочется повернуться к ней спиной. А с Земляничкой, наоборот… Дело, видимо, в том, какой в постели стороной тебе хочется повернуться к женщине.

Подъезжая к Сааре, он посигналил, чтобы открыли ворота, и распахнул их Хуго. Алфред сперва растерялся, потом осторожно въехал во двор.

— Ты ли это, Хуго? — приветствовал он брата, выбираясь из кабины грузовика. — По моим расчётам, ты должен сейчас угождать Богу, служа в русском войске…

— А ты угождаешь Господу, — усмехнулся Хуго и потянулся рукою к уху, чтобы почесать, — служа немецкому командованию…

На крыльцо вышла Ангелочек и всем сразу стало ясно, что в данное время обоим братьям да ещё Манчи с Юханом следует угождать Господу Богу работой во дворе Сааре, где рядом с баней были свалены сосновые брёвна, предназначенные на топливо. И все принялись за дело: пели пилы, колуны дробили чурки. Женщины — Ангелочек, Манчита, Сесси и конечно же Мелинда — сновали взад-вперёд по двору и по дому, как и положено в дни, когда кто-то приезжал, когда что-нибудь работалось на хуторе, а также готовилась баня.

Сосновые брёвна были распилены лишь к вечеру, у бани выросли аккуратные поленницы дров, грузовик же был нагружён доверху, а все работники, попарившись в бане, сидели за огромным столом в большой кухне Сааре. Только теперь Алфред узнал от Хуго его историю, которую тот рассказал со всеми подробностями.

Взяли-то их восьмого августа, — о том помнили на Сааре. Сперва держали в Журавлях. Но уже одиннадцатого погрузили на «Тыну», и поплыли они в Ленинград. Прибыли туда благополучно, несмотря на мины. В порту дежурила женщина-милиционер. В Ленинграде везде разрушения. «Колбасы» над городом напоминали о том, что война близко. Погода стояла дождливая. Вечером всех построили и повели в столовую. Больше в городе не были. В эту же ночь повезли дальше. Город затемнён, из окон вагона ничего нельзя рассмотреть. Ехали в вагоне третьего класса. Это, насколько известно, единственный эстонский эшелон, который отправился в пассажирских вагонах.