— А, поэт-солдат! — приветствовал меня, поднявшись с кресла и сделав шаг вперед, поэт сатирик, — ну, вот и отлично, что приехал! паинька-мальчик! а я уже вспоминал о тебе и думал сам заехать за тобою, — говорил он мне, сердечно пожимая руку, — садись пожалуйста! не хочешь ли чаю?

Я поблагодарил его, сказав, что в такой жаркий день и без чаю жарко.

— А я так весь день пью чай, в особенности когда работаю, — сказал Дмитрий Дмитриевич, усаживаясь в кресло.

— Не врите, Минаев, — раздался голос с дивана, — полдня вы спите, а полдня болтаетесь.

— А, я и забыл вас познакомить, — воскликнул весело Минаев и схватив меня за руку, подвел к дивану. — Эта туша — мой кум, Николай Степаныч Курочкин, поэт и чернокнижник!

Я поклонился и мы пожали друг другу руки.

— Позвольте! я еще не кончил представления, — засмеялся Минаев, — это книгожор и людомор, питается одними книгами, кроме, конечно, всяких гастрономических пищевых деликатесов, до которых он также большой охотник, и морит людей, но не лекарствами морит, а ядом своих стихов морит людей со смеху.

Курочкин молчал и только улыбался.

— Впрочем, я должен сказать откровенно, — продолжал Минаев, — человек хороший, я его люблю, даже более, чем люблю, уважаю. Он для меня — авторитет во всех мелочах жизни, не исключая даже самых важных, именно домашних. — И он стал на одно колено, сдернул с Курочкина простыню, (Курочкин лежал совершенно голый, даже без белья) и, перекрестясь, с возгласом: «отче, Николае, моли Бога о нас»! поцеловал его в живот.

— Ну, а это, — встав и накрыв опять Курочкина простынею, он проговорил ему, — Мартьянов, поэт-солдат, ты его уже знаешь!

— Опять скажу: не врите, Минаев, — перебил его с добродушной улыбкой Николай Степанович, — я вовсе не знаю поэта Мартьянова, первый раз в жизни вижу его. Г. Мартьянов, — обратился он ко мне, — позвольте и мне, как Дмитрию, обращаться с вами короче, и называть вас поэт-солдат.

— Сделайте одолжение!

— Ну, так вот что, поэт-солдат, прежде всего мне было бы приятно узнать вашу биографию: не потрудитесь ли вы ознакомить меня с нею?

— С большим удовольствием.

Минаев уселся за газеты, а я, прохаживаясь по кабинету из одного угла в другой, стал рассказывать эпопею своей жизни. Курочкин ворочался, кашлял, но молчал. Минаев сделал два-три восклицания, перебившие рассказ.

— Молчите, Минаев, — провозгласил наставительно Николай Степанович, — не вам рассказывают, мне! Иначе, мы должны будем уйти в ваш гинекей.

— Отче, Николае, моли Бога о нас! — запел Мпнаев.

— Молчите, Минаев, повторяю вам! — окрикнул Курочкин, и Минаев умолк. — Продолжайте, поэт Мартьянов, — обратился он ко мне. И я снова стал ходить по комнате и рассказывать.

Прослушав рассказ до поступления моего в военную службу, Николай Степанович остановил меня.

— Хорошо-с! — сказал он. — Но знакомы ли вы с русскою литературой? Знаете ли вы Пушкина?

Не сказав ни слова в ответ, я остановился перед ним и прочел наизусть несколько строф из «Евгения Онегина».

— Хорошо. А Лермонтова знаете?

Я прочитал «Бородино» и «Новоселье».

— О Некрасове имеете понятие?

Я прочитал «Огородника» и «Зеленый шум», и рассказал, что я ему посвятил «Думку солдатскую».

— Bene! — отозвался Николай Степанович. — А что вы знаете из других поэтов.

Я стал читать «Ватерлоо» Бенедиктова.

— Хорошо-с, — перервал меня Курочкин, — дальше, но читайте только по одной строфе из каждого поэта.

Я прочитал строфу «Клермонтского собора» Майкова, «Отойди от меня, сатана» Мея, «Двух гренадер» в переводе В. С. Курочкина и «Как яблочко румян» его же.

— Optime! — произнес одобрительно Николай Степанович. — Да это у нас, в Петербурге, немногие поэты знают.

— Я хотя знаю, — вмешался Минаев, — но прочитать — не прочитаю.

— Но вы, Минаев, известно, — сострил добродушно «Отче Николае», пишете много, а читаете мало и, обратясь ко мне, — сказал: ну-с, поэт Мартьянов, теперь прочитайте нам что-нибудь из своих произведений.

— Извините, Николай Степанович, — отвечал я, разводя руками, — своего-то я ничего не читаю.

— Это отчего?

— Право, не знаю отчего, только когда начинаю читать — путаюсь.

— Это не резон, надо постараться выучить две-три вещи наизусть, вас здесь будут просить читать, тем более, что вы читаете стихи не дурно.

— Ну, что пристал, кум, — вмешался опять Минаев, — я тоже не могу своего читать, забываю.

— Вы, Минаев, себя с ним не ровняйте, вы — известный лентяй, — отчеканил, добродушно улыбаясь, Курочкин. — А он может выучить.

В эту минуту отворила дверь кабинета супруга Дмитрия Дмитриевича и хотела войти.

— Не ходи! — замахал руками Минаев, — кум лежит в костюме прародителя и, как змий, искушает поэта-солдата.

— Идите обедать! — рассмеялась она и притворила дверь.

Минаев подал Курочкину белье, туфли, и, при пении стихир, облек его в старый клетчатый пальмерстон. Перешли в столовую, Минаев официально представил меня своей супруге Екатерине Александровне, и засим стали садиться за стол.

Хозяйка поместилась в верхнем конце стола, по правую её руку сел кум, по левую адъютант Воронов. Меня Минаев посадил рядом с собою на другом конце стола.

Перед нами стоял графинчик водки, перед кумом несколько бутылок разного вина, посредине стола красовались вестфальская ветчина, сливочное масло, сыр рокфор, анчоусы, икра и селедка. Хозяйка налила марсалы куму, мы же с Минаевым выпили водки.

— Ворон, хочешь водки? — окрикнул адъютанта Минаев.

— Ах, Митя, разве ты не знаешь, что ему нельзя, — взглянула строго Екатерина Александровна на мужа, — я лучше ему налью вина.

— Ворон к ворону летит, ворон ворону кричит, — продекламировал Дмитрий Дмитриевич, прожевывая кусок селедки, и потянулся к графину, чтобы налить себе и мне еще по рюмке водки.

— Митя, — укоризненно обратилась Екатерина Александровна к мужу, — ведь тебе тоже нельзя пить больше, ты знаешь, доктор не позволяет, не правда ли, кум, ведь ему вредно? Пусть наш новый друг, пьет, сколько угодно, а ты, Дмитрий, пожалей себя.

— Я и то себя жалею, матушка, — отвечал Минаев, взявшись за рюмку, — а потому и хочу выпить. И мы выпили с ним по третьей.

Курочкин, между тем, выпил вина, смаковал и хвалил закуски.

— Где это вы берете такую чудную икру, — обратился он к хозяйке.

— Это я беру, — перебил его Минаев, — а не она, спроси меня, если действительно хочешь знать где продается икра? Да перешли-ка сюда ветчину и рокфор, мы с поэтом-солдатом еще по одной выпьем.

— Тебе нельзя, Митя, много пить, я уже сказала, — загорячилась Екатерина Александровна и, обратясь к Курочкину, авторитетно добавила, — повторите это ему, кум, как доктор.

— Поэт Минаев, — сделав серьезную мину, сказал кум, — вы не должны пить, если вам запрещает ваша супруга: иначе я буду вынужден обрушить на вас все громы и проклятия Ватикана.

— Кто говорит, что я не слушаю, что говорит мне жена, — возвысил голос поэт-сатирик, — я всегда слушаю… Она говорит, что мне вредно много пить, и я много пить не стану, а эту рюмку выпью. Поэт-солдат, ты тоже выпьешь. — И мы чокнулись и выпили.

— Уберите водку со стола, — обратилась Екатерина Александровна к прислуге. Водки и закуски были сняты и на столе появилась ботвинья с лососиной и суп с кореньями и пирожками. Хозяйка сделала опрос: кому чего? Курочкин взял суп, прочие все вотировали за ботвинью, и так как аппетиты у всех были хорошие, то тарелки опустели моментально. Сделали повторение и вторые тарелки опустели.

— Не съесть ли нам, супу, поэт-солдат, — предложил Дмитрий Дмитриевич. — Ты только попробуй. Какие пирожки печет у меня жена — язык проглотишь. Но это, я должен сказать тебе по секрету, она приготовляет, когда у нас обедает вот этот гурман, чревоугодник, и он указал глазами на Курочкина, а в прочие дни она готовит очень ординарный обед.

— Не правда, не правда, — обиделась Екатерина Александровна, — у нас всегда обед хороший, только он ничего не понимает в кушаньях, ужасно тупой гастроном!