— Я вас назначу смотрителем в Ригу.

— Благодарю покорно, ваше превосходительство, не желаю.

— Это отчего?

— По многим причинам.

— Например?

— Во-первых потому, что я заслужил большего внимания начальства, ибо, находясь во всё время осады и бомбардирования крепости Свеаборга, при всеобщем пожарище, я сберег всё вверенное мне казенное имущество и, быв при том ранен, никакой награды не получил, тогда как Гельсингфорский смотритель, не бывший ни в деле, ни в опасности, получил орден Анны 2 степени с мечами. Во-вторых, при заготовлении фуража в Финляндии, сделал казне сбережений более 60 тысяч рублей. В-третьих, лишен места смотрителя без всякой причины и два слишком года бедствую, не получая никакого содержания. В-четвертых, обнесен пред военным министром в бытности под судом…

— Довольно! — перебил его Данзас, — так вот вы на чём основываете ваше требование… не будет вам ничего!.. и стукнул кулаком по столу.

— Посмотрим, ваше превосходительство, а может быть будет, — ответил Иванов, и вышел из кабинета, весь взволнованный.

— Куда вы? — встретил его правитель канцелярии Еропкин.

— Пойду к военному министру и расскажу ему всё, а если не примет, напишу.

— Успокоитесь, пожалуйста, подите сюда, — и он ввел Иванова в канцелярию, — посидите здесь. Вы видели, генерал разгорячился, но он отходчив, и всё может устроиться.

Немного погодя, пошел он с бумагами к Данзасу и, возвратясь, объявил, Иванову, что он может спокойно отправляться домой, назначение на должность будет сделано.

— А какой ответ мне дать министру, — спросил его Иванов.

— Никакого. Поезжайте домой и ждите приказа.

На другой день, в 7 часов утра, курьер провиантского департамента доставил Иванову приказ об отозвании нижегородского обер-провиантмейстера Ком. по делам службы, в С.-Петербург, и назначении на его место Иванова, и приглашение прибыть в канцелярию департамента к 10 часам утра.

— Ну, что, довольны? — спросил Иванова, при входе в канцелярию, полковник Еропкин.

— Еще бы не быть довольным! — отвечал Иванов, — в два-то года не мало настрадался и наголодался.

— Так вот не угодно ли вам получить подорожную и прогоны на 6 лошадей с пособием 600 рублей.

— Этого мало.

— Как мало?

— Ведь я два с лишним года не получал содержания, проелся и задолжал, мне не выехать.

Еропкин отправился к Данзасу и, возвратясь, сказал:

— Генерал-провиантмейстер приказал еще выдать вам 250 рублей из комнатных сумм.

— Этого мало, — отвечал хладнокровно Иванов, — не выеду.

Еропкин опять пошел к директору и, вернувшись от него, приказал позвать экзекутора.

— Есть у вас остаточные деньги от канцелярских расходов, — спросил он тотчас явившегося экзекутора.

— Есть немного.

— Сколько?

— 180 рублей.

— Принесите! теперь, надеюсь, будет довольно? — спросил он, краснея от гнева, Иванова.

Новый обер-провиантмейстер взял счеты и стал считать перед ним. Вот столько то следует мне за два года и два месяца жалованья, столько то столовых, столько то квартирных, а вы даете только 1030 рублей. С ними я не выеду.

Еропкин третий раз отправился к начальству и, вылетев оттуда бомбой, потребовал смотрителя дома.

— Есть у вас экономия от фуража курьерских лошадей? — спросил он смотрителя и, не дожидаясь ответа, прибавил: — подите принесите что у вас есть.

Смотритель принес 125 рублей.

— Получите, — сказал Еропкин Иванову, — и поезжайте к месту нового служения, безотлагательно. Генерал-провиантмейстер, чтобы не задерживать вас, избавляет вас от труда представляться его превосходительству при отъезде.

— Покорнейше благодарю, — отвечал Иванов, и, откланявшись, отправился.

Но событие это, вероятно, сделалось известным военному министру, так как вскоре после того генерал Данзас был назначен членом генерал-аудиториата, а полковник Еропкин отчислен от должности, с зачислением состоять по армии.

В начале семидесятых годов, у одного офицера казачьего полка, квартировавшего в Виленской губернии, жил в услужении некто Илькевич, молодой человек лет 25-ти, среднего роста, плотный, хорошо сложенный и красивый собою. Откуда он родом, какого звания — никто не знал, но он выдавал себя за уроженца Донской области, дворянина, выехавшего из края вследствие дурно сложившихся обстоятельств и вынужденного идти в услужение за неимением другого места. Офицер был доволен своим драбантом, так как он исполнял свои обязанности добросовестно и вел себя хорошо. Он давал ему платье с своего плеча, платил изрядное жалованье и разрешал в свободное время погулять… Илькевич пользовался добротою офицера и позволял себе, выходя гулять, надевать шинель с юнкерскими погонами.

Прошло некоторое время, и казачий полк должен был возвратиться на Дон, на льготу. Офицер хотел взять Илькевича с собою, но он ехать с ним не пожелал и просил рекомендовать его на службу кому-нибудь из местных жителей.

В это время Виленским генерал-губернатором был Потапов, бывший наказный атаман войска донского. Он знал лично офицера, у которого служил Илькевич. При представлении ему пред отъездом на Дон офицера, сей последний был приглашен к нему на обед, во время которого он рассказал о затруднительном положении своего драбанта, передал генералу сочиненную им сказку о его донском происхождении, успел заинтересовать сочувствовавшего всем донцам старика, и просил дать своему протеже какую-нибудь службу.

Генерал Потапов, как известно, был человек религиозный, добрый и покровительствовать своим любил. Он велел прислать к нему этого, как он тогда выразился, «блудного Булавина», и Илькевич предстал пред его грозные очи на утро, в своем юнкерском мундирчике.

Генерал-губернатор был в хорошем расположении духа, обласкал «блудного Булавина», говорил с ним на «вы» и, в конце концов, предложил ему поступить на службу в Виленскую полицию. Илькевич, конечно, принял это предложение с радостью и по-польски «пал до ног» и поцеловал у генерала рукав мундира. Это так понравилось представителю власти, что он тотчас же написал полицмейстеру, полковнику Федорову, записку следующего содержания: «прошу принять юнкера Илькевича в свое распоряжение», и вручил ее, для передачи по принадлежности, Илькевичу.

Нужно ли говорить, какую сенсацию произвела эта записка в полиции. Полицмейстер, старый служака из николаевцев, не знал, какое место предложить генерал-губернаторскому протеже. После долгого размышления, он остановился на должности чиновника особых поручений, и «блудный Булавин» занял эту должность, с содержанием 1500 р. в год.

Илькевич оказался чиновником сметливым и распорядительным. Не прошло и года, как его назначили частным приставом одного из Виленских участков. Тут он выказал удивительные способности, в особенности по розыску пропаж и преступников. Приказы по полиции наполнялись изъявлением ему благодарности начальства за его полезную и успешную деятельность. Но не в одной только службе везло ему, финансы его находились уже в блестящем состоянии, и, в довершение благ, он питал себя надеждой завестись своей семьей: одна из дочерей полицмейстера была неравнодушна к «молодому частному», объяснение последовало и был уже назначен день обручения, но «момент выпал» — и счастье принесло несчастье…

Энергический частный пристав, приняв в прописку паспорт какого-то еврея, заметил в нём что-то подозрительное, и вот, чтобы убедиться в благонадежности лица, которому принадлежал паспорт, он отправился вечером к нему на квартиру, в сопровождении полицейских и казаков.

Предположения его увенчались успехом — он не только что арестовал нескольких беглецов, занимавшихся фабрикацией фальшивых кредитных билетов, но успел захватить и самую фабрику.

О подвиге его заговорила Вильна, и генерал-губернатор, по докладе ему об этом полицмейстера, приказал представить Илькевича к награде орденом.

Награда эта и погубила «блудного Булавина». Губернское правление потребовало формулярный список и другие бумаги о происхождении и службе Илькевича, но бумаг о нём никаких в полицейском управлении не было, кроме упомянутой выше записки генерал-губернатора. Задумался Илькевич, и как ни вертелся — пришлось прибегнуть к помощи письмоводителя. В интимной беседе с ним, он рассказал ему, что он не дворянин и не казак донской, а мещанин Минской губернии, Ильчевский; был отдан в рекруты и во время польского восстания бежал. Следовательно, какие же могли быть бумаги у дезертира? Письмоводитель, подумав, посоветовал Илькевичу бежать, — опять бежать, и он бежал, но бежал основательно, т. е. испросив себе увольнение в 28-дневный отпуск для отыскания документов, и с дороги прислал прошение об увольнении в отставку. Его уволили — и он как будто канул в воду… ни слуху, ни духу о нём после в Вильне не было, но «блудного Булавина» вспоминают и доныне, так как история его впоследствии сделалась народным достоянием.