Снег всё так же падал с неба.

 Я ждала, что этот парень сейчас попрощается и просто оставит меня здесь, казалось, ему вообще было плевать, есть я или нет. Я чувствовала, что не нравлюсь ему, что даже этой иллюзорной власти над ним у меня нет. Не было никакой силы, которая могла бы заставить его не уходить, не бросать меня тут. Я не смотрела на него, он не нравился мне тоже, и хотя бы в этом мы были квиты. Я стояла и ждала, глядя, как едут по Новому Арбату машины. Прошло какое-то время, потом он сделал шаг вперёд и оглянулся.

 - Идём? - спросил он, и я так и не поняла, почему он всё-таки решил привести меня к себе домой.

 12.Наверху

 Мы вошли в лифт. Мне всегда казалось, что в подъездах таких домов должна сидеть консьержка, но здесь её не было. Лифт вёз нас сквозь этажи, и были слышны шумы и звуки – где-то голоса и щелканье замков, где-то лай вырвавшейся на свободу собаки и окрики хозяина. Раздвижные решётки лифта хлопали, скрежетали и гремели на ходу.

Он назвал себя Анатолием. «Пусть будет Анатолий», - сказал он, и я не стала выяснять, почему он не хочет говорить мне своё имя. В конце концов, о моём имени он вообще не спрашивал.

 Этаж, где лифт остановился, был последним, на лестничной клетке было всего две двери. Звеня ключами, Анатолий открыл одну из них, прошёл внутрь и оставил дверь приоткрытой.

 Есть что-то в непередаваемо гнусное в носках, особенно в чёрных. Всегда кажется, что они воняют, даже, если они чистые, поэтому, остановившись в прихожей, я вслед за ботинками сняла и носки. От пола несло холодом. Тапочек не было, и я, поколебавшись, босыми ступнями встала на паркетный пол. Ступая по голым истёртым доскам, я чувствовала их шершавость и песок, забившийся между половицами.

 Я не заметила в коридоре других дверей, кроме двери в ванную, должно быть, квартира состояла из одной большой комнаты, похожей на зал.

 На паркете в зале копытцами, подковками, белели круглые следы от бутылок, - как будто рубцы, - и рубцы побольше, должно быть, от ведра. Я подняла глаза, но ни на потолке, ни на стенах не было видно подтёков. Потолок казался свежевыкрашенным, стены – заново оклеенными. Только этот вытертый паркет под ногами говорил о том, что здесь, в этой квартире, многие годы жили люди, быть может, даже сменялись поколения людей.

 Чтобы не стоять на пороге, я села на диван, стоявший посреди комнаты, и подтянула под себя окоченевшие ноги. Потом подумала – может, здесь нельзя лезть на диван с грязными ногами, и постаралась незаметно отряхнуть песок с подошв.

 Бутылка то ли с вином, то ли каким-то вермутом, - квадратная и тёмная, почти непрозрачная – стояла передо мной на столе, я хотела было спросить, что в ней, но так и не спросила. За всю дорогу мы не сказали друг другу ни слова. В конце концов, мне даже стало казаться, что я уже физически не могу произнести ни слова, так трудно было представить себе, что я вот сейчас открываю рот и что-то произношу, как-то вторгаюсь в эту вязкую тишину. Я словно вжилась в неё, в эту тишину, и могла бы, кажется, жить в ней вечно.

 Я подняла бутылку за горлышко и стала её разглядывать.

 Анатолий принёс удлинитель с белым шнуром, - шнур тянулся за ним через дверной проём, - бросил удлинитель на пол и воткнул в него розетку от телевизора. Вспыхнула красная лампочка. Я наблюдала за ним с дивана, мне казалось, он чувствовал мой взгляд, но никак на него не реагировал. Я отвинтила крышку и глотнула из бутылки. Я ждала, что он крикнет, что это пить нельзя или выдернет у меня бутылку из рук, но он ничего не сказал. Глоток получился полный, крепкий и тёплый. На вкус было довольно противно, внутри у меня поначалу всё скривилось от горечи, но почти тут же расцвело теплом. Я почувствовала себя лучше, озноб почти прошел. Неожиданно мне захотелось, чтобы он этот Анатолий, наконец, сел со мной рядом.

 Диван под ним скрипнул, и я вдруг подумала, какое тяжёлое у этого человека тело, плотное, приземистое, что-то даже бульдожье в нём было. Что-то от уродливой кривоногой собаки, - подумалось мне вдруг. - Или, может быть, от горгульи.

 Он потянулся за пультом и включил телевизор.

 Мне не хотелось смотреть, но я всё же повернулась к экрану. В каком-то смысле он был прав, включенный телевизор немного снимал напряжение. Как будто мы были уже не одни в квартире.

Он убавил звук почти до минимума.

 Я ожидала увидеть какую-нибудь гадость, и была почти готова к этому, но на экране было только замерзшее море, нескончаемая белая плоскость с вмерзшим в лёд кораблём. Надпись на борту, кажется, была сделана по-русски. Его экипаж, в парках, с бородами, с обросшими обветренными лицами, толпился у борта.

 Я глянула на Анатолия, но он смотрел не на меня, а на экран. Нос у него, видимо, был когда-то сломан, может быть, даже не один раз, и в профиль это было заметнее. Кожа казалась плотной и сероватой, словно резиновая. Где-то я уже видела такое, но никак не могла вспомнить, где. Это было какое-то нехорошее воспоминание, почти тошнотворное. Я постаралась его отогнать и тоже уставилась на экран.

 За бортом, на льду, кто-то был. Фигурка казалась маленькой на поверхности замерзшего океана, и всё же, было ощущение, что он неуловимо больше человека. Не в три, и даже не в два раза, может быть, раза в полтора. Это было навязчивое ощущение, но вокруг не было ничего, с чем бы можно было его сравнить. Ни моржа, ни белого медведя, ни полярной крачки. Только сияющая белизна и пустота. Должно быть, это был какой-нибудь ужастик или триллер.

 Диван снова скрипнул, и я замерла, вперившись в экран. Я видела, этот Анатолий тоже снял обувь, его ботинки свалились на пол, и я скосила глаза на его ноги. Пальцы его ног были бледными и тоже какими-то кривоватыми, хищными.

 На экране команда корабля уже беззвучно бегала и суетилась на палубе, разевались в безмолвных криках рты. Камера подрагивала, временами мелькали помехи, как при любительской съемке. Я не видела ни начала этого фильма, ни завязки, но намертво прилипла к экрану.

 Глазами было не уловить движения, но существо за бортом было всё ближе. Оно вошло в синюю тень корабля и подняло голову.

  Щёлкнул пульт, и экран погас.

  Я застыла, сердце, кажется, пропустило удар.

 - Хочешь ещё выпить? – спросил он.

 Я покачала головой.

 Каким-то медленным движением он взял мою руку, подержал, словно взвешивая, повернув ладонью вверх.

 - Что это? – спросил он.

  Я глянула на руку, словно она была чужой. Вся ладонь была в синих разводах, рисунок было почти не различить, остались только контуры в чернильной синеве.

 - Да это в школе. Делать было нечего, - я попыталась прочистить горло, чтобы голос не звучал так хрипло. – Почти стёрлось.

 Он потер пальцем мою ладонь, словно пробуя стереть один из рисунков. То ли потёр, то ли погладил.

 Теперь, когда телевизор был выключен, мне показалось, что в дверь стучат, но он словно бы не слышал этого. Я осторожно высвободила руку. Стук стал слышнее.

 Анатолий резко встал и вышел из комнаты, я слышала щелканье замков, потом чей-то голос. Мне показалось, голос был женский, потом дверь захлопнулась, и я почему-то подумала, что это Антон мог выследить меня здесь.

 Я хотела подойти к двери и проверить, но осталась сидеть на месте.

 Время шло, но никто не приходил.

 Я встала и подошла к окну. Падал снег. Впереди, за рекой, был Белый Дом, за ним – крыши и крыши, и где-то рядом с американским посольством над крышами поднималась колокольня православной церкви. Левее высотные дома обозначали течение Нового Арбата. Горели огни, но, это была всего лишь городская подсветка. Было светло, как днем, но это был неживой, обезличенный свет. С таким же успехом город мог вымереть.

 Иллюминация над центром города давала зеленоватый отсвет в небо, но само небо не имело цвета, не имело глубины, было неопределённо-тёмным. Внизу чернела река, мешанина из мутных, и тоже зеленоватых, пластин нового льда.