Кажется, на этот раз я не провалилась в забытье, а просто заснула. Сны были тревожные, я просыпалась, и не могла понять, где я. Мне казалось, что в квартиру набилось много людей, что они смотрят на меня, о чём-то говорят, но я никак не могу разобрать, что именно. Потом я снова просыпалась одна в темноте и видела проём окна и свет городской подсветки за ним. Было холодно, я мёрзла и никак не могла согреться.

 Наконец я проснулась и снова увидела за окном день. Шатаясь, я доплелась до входной двери. Дверь не была заперта на ключ, только захлопнута. Я открыла её и выпала на лестничную клетку.

 14.Тишина и свет

 С тех пор, как я пришла в себя в больнице, меня много раз спрашивали о том, что со мной случилось, но я молчала, как партизан. В конце концов, я и сама не знала.

 Иногда я была почти уверенна, что с этим человеком, с Анатолием, случилось что-то плохое. Я вспоминала тошнотворно-розоватую воду в ванне и бритву на полу, и мне почти удавалось убедить себя в этом. Но если он покончил с собой, то где тогда было его тело?

 С другой стороны, я ведь так и не заглянула на кухню. Может, и вовсе в квартире была не одна комната. Эти сомнения мучили меня. Я вспоминала его слова о тех, кто прыгает на лёд, - ведь не зря же он говорил о них, - и первое время постоянно ждала, что за мной придут, когда где-нибудь всплывёт это его тело.

 Но бывали минуты, когда мне слишком ясно становилось, что всё куда проще. Он просто бросил меня в квартире, когда понял, что я больна. Может быть, это была не его квартира, она была не слишком похожа на жилую. Должно быть, ему не захотелось возиться со мной. Может быть, его разозлило, что я брала его бритву, так противно стало, что он просто взял и хлопнул дверью, бросив меня внутри. Иногда так бывает из-за какой-нибудь мелочи. Но почему тогда он не выставил меня за дверь? Пожалел? Или надеялся, что я очухаюсь и уйду сама?

 Ответов на вопросы не было. По большому счёту, они были и не нужны.

 Иногда ты упорно ждёшь, когда действие начнётся на приготовленной тобой сцене, в то время как настоящее действие творится у тебя за спиной. И дело даже не в том, что ты такой невнимательный. Просто само оно, это действие, настолько убого и скучно, что не стоит того, чтобы оборачиваться.

 Меня выписали из больницы в конце декабря.

 В январе снова появилось солнце. В середине месяца было даже что-то похожее на затянувшуюся оттепель, оттаявшая земля зеленела мхом и зимовавшей под снегом прошлогодней травой – неживой, серой вблизи, но издалека зеленеющей. Голая, омытая земля холодно блестела на солнце. Облака плыли по небу.

 И земля, и небо были яркие, по-весеннему глянцевые, но без весенней теплоты. Без запахов. Солнце светило, временами его даже можно было почувствовать на лице, на плече, даже через рукав, но от земли несло таким могильным холодом, что эта весна не могла обмануть никого живого. И всё-таки обманывала. Птицы заливались в кустах, деревья оживали.

 От этого солнца, сиявшего с раннего утра, уже к полудню у меня случались сенсорные перегрузки, но ранним утром, пока все ещё были в школе и на работе, мне нравилось бродить по городу.

 Я теперь была свободна. Никто не заставлял меня вернуться в школу, и у меня были впереди, до начала сентября, несколько месяцев свободы. Странно, но только посреди всей этой кутерьмы выяснилось, что обязательное школьное образование я, в общем-то, получила полгода назад, когда мне выдали аттестат за девятый класс, и я могла теперь идти, куда мне вздумается. Парадные двери всех колледжей, техникумов и училищ были передо мной открыты, или, по крайней мере, должны были открыться первого сентября.

 Было даже странно, что со школой теперь вдруг разом покончено. Но это не было плохо. Это было хорошо. Я вовсе не жалела. Никогда я не чувствовала себя лучше.

 Я сидела на каменном парапете под памятником золотой Турандот, и небо плыло надо мной.

 На Арбат я приезжала почти каждый день. Казалось, это место, единственное, ещё помнило всю эту историю, которая неумолимо начала отходить в прошлое.

 Несколько дней спустя после выписки я встретила на Арбате Антона.

 Мы разошлись, не здороваясь, никак не показывая, что знакомы. Как будто всё, что между нами было, было в какой-то другой жизни. В другой реальности. Там, где полярная ночь вместе с холодом наползала на землю с полюсов.

 Я посидела у памятника ещё немного, потом поднялась и пошла к метро.

 Когда я вошла в квартиру, на полу лежали длинные полосы солнца, и была тишина.

 С тех пор, как я вернулась из больницы, отец вёл себя тихо, и, кажется, меня побаивался. Так же он вёл себя и после того, как я сбежала в тот, первый, раз. То ли боялся моих срывов, то ли впервые почувствовал ко мне что-то типа уважения, не знаю. На него это было бы похоже, он ведь так хотел, чтобы его дочь жила нормальной, не унылой, жизнью.

 Отец сидел в большой комнате и смотрел телевизор. Когда я вошла, он повернул голову, поздоровался и вновь уставился на экран.

 Собственно, мне не очень хотелось уходить к себе. Может быть, я могла бы даже сесть на диван и посмотреть с ним телек. Я помедлила с минуту на пороге, но потом прошла в свою комнату и затворила за собой дверь.

 Быть может, если бы я прикрыла его тогда, с этой тёткой, мы бы стали, наконец, друзьями. Хотя вряд ли. И вряд ли я могла бы промолчать.

 Я кинула рюкзак в угол и свалилась на диван. За стеной бормотал телевизор. Потом я услышала, как отец выключил его, встал и пошёл на кухню. До меня долетало теперь пиканье микроволновки и стук посуды.

 Мы жили в одной квартире, но лет сто уже не ели за одним столом.

 Мне вспомнилась вдруг одна история из детства. Мать тогда приходила с работы поздно, и отец иногда готовил нам ужин. Это было для него не то чтобы делом непривычным, но он готовил с небрежностью, как и большинство мужчин. В какой-то момент он просыпал рис на пол и, чертыхаясь, принялся горстями собирать его обратно в кастрюлю, чтобы залить водой и поставить на плиту. Заметив меня, он посмотрел на меня с сомнением и недоверием. «Ты только маме не говори, ладно?» - попросил он, в конце концов. Впрочем, я вру и на самом деле вовсе не помню, как именно он посмотрел на меня в тот раз - неодобрительно или, напротив, заговорщицки улыбнулся, - а всё остальное теперь лишь достраивает моё воображение. Потому что именно так он на меня потом всю жизнь и смотрел – с недоверием и неодобрением.

 Я держалась долго, до середины ужина. Я видела, как мать морщится, вытаскивая из тарелки волоски и всякий сор, как подозрительно перебирает рис вилкой. «Да что же это такое?..» - бормотала она, косясь на отца. Мне было жаль её, но я молчала. Отец тоже не сознавался, только поглядывал на меня. Я молчала и страдала.

 Наконец, когда отец вышел из кухни, мать обернулась ко мне и спросила: «Отец рис не промывал, так?» Она отложила вилку и, подцепив за кончик, вытянула из тарелки длинный тёмный волос.

 «Да что же он с ним делал», - пробормотала она и снова посмотрела на меня.

 Я ответила не сразу, но всё-таки ответила. Глядя в пол, я прошептала: «Он его на пол просыпал».

 Мать резко встала и вышла из-за стола.

 Я поплелась за ней. Я знала, что поступила плохо, потому что ябедничать – плохо. Через пару минут мать с отцом уже орали друг на друга.

 Мама была ниже отца на корпус, он нависал над ней, как башня, и потому, глядя на них, я уже не сомневалась, что правильно всё сказала, не сомневалась, что отец всё это заслужил. Я ненавидела отца. На самом деле, кажется, у меня никогда просто не было выбора, на чью сторону становиться. Просто не было вариантов.

 Я лежала на спине с открытыми глазами, и солнечные блики играли на потолке, понемногу перемещаясь к дальнему углу комнаты. Отец гремел на кухне посудой, и больше в квартире не было других звуков.