Дни стали такими короткими, что казалось, город вот-вот погрузится во тьму полярной ночи, и от этого было как-то не по себе.
В самом начале ноября я видела в парке чечёток, таёжных северных птичек с коротким клювом, розоватой грудью и красным лбом. Меня никто не учил определять птиц, но я вечно, всё детство, смотрела передачи про животных, и потому была почти уверена, что это были именно чечётки. С тех пор во мне крепло бредовое ощущение, что Север постепенно и неуклонно наползает на наши широты.
Из-за поворота показался автобус, и, преодолевая оцепенение, я поднялась со скамейки ему навстречу. Автобус подъехал, серый, будничный, обляпанный замёрзшей грязью. Внутри было полно людей, все они молчали, только мотор тарахтел, и тело автобуса поскрипывало и постанывало на поворотах. Всё было бы как всегда, если бы не эти странные непрекращающиеся сумерки.
2.Живущие в одном доме
Я вошла в квартиру и сразу поняла, что отец ушел в заплыв. Вообще, отец теперь не пил так самозабвенно, как раньше, во времена моего детства. Наверное, он уже подох бы от пьянства, если бы в какой-то момент он печёнками не почувствовал эту опасность, и не дал бы резко по тормозам. Что-что, а инстинкт самосохранения у него работал отменно. Так что теперь в дальние плаванья он не уходил.
В большой комнате орал телевизор, и отец громогласно храпел, раскинувшись на диване. Я осторожно прошла мимо него, стараясь не задеть бутылки, закрыла дверь в свою комнату и рухнула на диван. За окном начинало темнеть, и вскоре сумерки затопили комнату. От покрывала пахло пылью и зябкой влажностью. Под фоновый шум телевизора за стенкой мои мысли быстро стали путаться, поплыли, и я вырубилась.
Проснулась я от возни у двери. Кажется, я забыла её запереть.
Папаша стоял, качаясь, в дверном проёме, явно вспоминая, зачем он здесь очутился.
- Чего тебе? – спросила я.
Он вздрогнул и удивленно посмотрел на меня. Потом он словно бы прорвался сквозь алкогольную пелену в своем мозгу, и губы его перекосила усмешка. Он улыбался и покачивался на пороге.
- М-да, дочка, - наконец, сказал он, пьяно растягивая слова. – Я в твои годы днем не спал… Э-эх, - он повернулся, качнулся и выплыл из комнаты.
Я встала и заперла за ним дверь.
Никому и никогда не удавалось насрать мне в душу удачнее.
К ночи отец запел. За стеной его пьяное пение было жутким, гулким и полным какой-то смертной чёрной тоски. Это означало самую глубокую степень опьянения, ту самую стадию, когда ему становилось невмоготу в пустой комнате, и душа его требовала собутыльника, собеседника, хоть кого-то живого рядом.
«Все подружки по парам
в тишине разбрелися,
Только я в этот вечер
засиделась одна-а…» - тянул он.
На последнем слоге он повысил голос, и я поняла, что слова предназначаются мне. Он всю жизнь был таким компанейским парнем, что для него, кажется, был личным оскорблением отсутствие у его дочери друзей, а с достижением половозрелого возраста - парня, или множества парней – не знаю даже, что бы его больше порадовало. Мне хотелось послать его на три буквы, но я промолчала. Не дождавшись моей реакции, отец громко и горестно вздохнул.
- Э-эх… Дочка-дочка…
Мало кого я ненавидела сильнее.
С тех пор, как я раз и навсегда отказалась пить с ним, я окончательно лишилась остатков его уважения. «Вы с матерью», - обычно говорил он, как будто каждая из нас по отдельности не существовала. Или как будто мы были с ней одинаковые.
Отец пел, и мне становилось жутко.
Я вспомнила те несколько дней, в начале прошлой весны, сразу после смерти бабушки, его матери, когда осиротевший отец казался мне почти человеком. Он слонялся по квартире нелепый, лысеющий, с отрастающим пузом и повисшими, как у гориллы руками. Он казался растерянным. И мне сдуру подумалось, что это может как-то, наконец, сблизить нас.
Бабушку увезли в больницу ночью, а умерла она ближе к утру. К трем часам следующего дня отец допил все запасы спиртного в квартире, и послал меня в ларек за пивом. Водку, я думаю, мне тогда ещё не продали бы.
Я два дня подряд сидела с ним в бывшей бабушкиной комнате, слушая его захлёбывающийся похвальбой пьяный бред, сбивчивый, временами становившийся бессвязным, где фигурировали бабы, которые его любили, и блестящие возможности, которые перед ним открывались, пока моя мать и моё рождение не задушили его жизнь. По крайней мере, на это он неоднократно намекал. Я была пьяна, как котёнок, и почти счастлива от того, что он разговаривает со мной, как со взрослой.
А потом случилась эта мерзейшая история с женщиной, которую он приволок домой. Не знаю, то ли я пришла из школы раньше, чем они рассчитывали, то ли у них вообще голова тогда отъехала от пьянства, - но я бы и не догадалась ни о чём, до того тихо, как блядовитые мыши, они там возились, в комнате, которая ещё недавно была "бабушкиной", а теперь негласно стала комнатой отца, потому что, думаю, они с матерью давно мечтали держаться друг от друга подальше. Весь день дверь в комнату была закрыта, и я думала, что он, наконец, утомился от возлияний и спит, но поздно вечером я столкнулась с ним в ванной, и каким-то образом всё открылось. «Матери-то не говори», - пробормотал он, и я не услышала в его голосе особой вины, разве что смущение и лёгкую досаду.
Наверное, не будь я тогда такой соплячкой, нежной и розовой, как устрица без раковины, я бы так и поступила. Матери, в конце концов, такое действительно незачем было знать. Но тогда всё это было мне, как ногой под дых.
Словом, у меня были причины ненавидеть его.
Наконец отец за стеной заткнулся, и вскоре снова послышался его храп. В нашей квартире, пожалуй, не бывало звуков более отрадных для меня. Кроме, разве что, самой настоящей тишины, говорившей о том, что дома никого нет.
Я отперла дверь и прошла на кухню, чтобы поставить турку для кофе и стащить из холодильника что-нибудь съедобное. Пока я сооружала себе максимально богатые бутерброды из того, что нашлось в холодильнике, поливая их кетчупом, горчицей и майонезом, звякнул замок входной двери. Вернулась мать. Против матери я ничего не имела, кроме, разве, того, что она вышла замуж за самого редкостного мудака, и всё же я не хотела встречаться с ней. Это было похоже на боязнь заразиться. Её безрадостное существование постоянно грозило засосать меня, едва я давала малейшую слабину.
Я подхватила тарелку и вскипевший кофейник и пронеслась к себе в комнату, ногой захлопнув за собой дверь.
- Почему всё на столе? Так трудно убрать за собой продукты в холодильник? – услышала я раздраженный и усталый голос за дверью. Он резанул мне по ушам, хуже, чем просто по ушам. Как и в случае с той отцовской бабой, я вдруг почувствовала свою вину перед матерью. Всегда она вызывала во мне чувство вины, всегда неизменно одно лишь это скребущее чувство. Оно могло бы удушить меня, если бы я не сопротивлялась. Я врубила музыку на полную громкость и принялась за кофе и бутерброды.
3.Что принёс снегопад, или убийство времени в зимний период
В школу я всегда опаздывала, и потому теперь, когда я неспешно перемещалась по квартире, мать наверняка что-нибудь заподозрила. Но я хотя бы создавала видимость. Стоило мне выйти на улицу и скрыться с территории прострела из наших окон, как я пошла ещё медленнее.
Планомерное убийство времени требует от человека не меньшей изобретательности, творческого подхода и точного расчета, чем самое настоящее дело. В нашей дыре, на окраине, да ещё зимой, много часов я бы не продержалась. Поэтому я спустилась в метро и поехала в центр.
Один из лучших общественных туалетов всегда находился почти у самого Кремля. Я спустилась по ступенькам и остановилась перед зеркалом. Зеркала здесь были, хоть и заляпаны, но сохранны. Я достала чёрный карандаш с надписью «Искусство» и подвела глаза пожирнее. Я иногда так делала, благо дед, отец моей когда-то совсем непростой матери, был художником, и карандашей, как и засохших красок и пастельных мелков от него осталась куча – они до сих пор валялись по всей квартире, где теперь жила семья моей тётки. По мне, так один чёрный карандаш был ничем не хуже другого.
